— Из-за дел твоих неправедных. Мне жить хочется! А хоронить себя заживо в этих богом забытых местах, я не собираюсь. Всё! Хватит с меня! Люди — не звери; они поймут меня и простят.

— Ну, может, и простят… А может, подумают, что и ты такая же… Людишки-то нынче злопамятны… Как бы не сотворили того, что и с дедом твоим…

— Я не боюсь… А прощение чужих людей, думаю, будет даже легче получить, чем твое прощение… Ты никогда меня не хотела понять и тем более простить. Надеюсь, что и Бог меня простит. Перед ним тоже покаюсь.

У Серафимы предательски задрожали руки. Вот уж не ожидала… Если бы Янинка всё это истерично выкрикивала, ругалась и даже угрожала, всё перегорело бы и стало на места свои. Но слова, сказанные спокойно и в холодном рассудке, больно резанули слух Серафимы. Тут уж старуха почувствовала, что дело не шутейное.

— А что ж ты это, доченька, в церкви ни разу не была и вдруг про Бога вспомнила. Богу нехристи не нужны. Да и чернь деревенская объятия для тебя не распахнёт, скорее, камнями закидают. Сгинешь где-нибудь на обочине, — старуха предприняла попытку образумить дочь, предрекая, что её может ожидать. — Никому чужие мытарства душу не разжалобят. У людей, дочка, своего лиха хватает…

— Ага, хватает… Да ещё и ты добавляешь!

— Не ерничай, Янинка! Немало я людям и пользы принесла, так что не тебе меня упрекать. Семнадцатую весну уж с тобой я встретила! И всё это времечко кормила, пестовала тебя неблагодарную! Решила мать на старости годков одну бросить?!

— А ты чего хочешь?! Хочешь, чтоб я вековала тут с тобой? Чтоб всю жизнь только с дикими зверями разговаривала? Так звери и те живут стаями иль в паре! — сорвавшись, девушка уже со злостью выкрикивала то, что наболело в душе.

Вечно безропотная и тихая Янинка поразила мать проявлением бунтарского нрава и решительности, о которых Серафима даже и не подозревала. Это стало для неё шокирующей неожиданностью. К такому повороту старуха явно была не готова. Она стояла в растерянности и впервые не знала, как себя повести. Но растерянность её длилась недолго…

Любая успешная ведунья иль гадалка, прежде всего, должна неплохо разбираться в людской психологии. А уж Серафима — и подавно. Она была отличным знатоком человеческой души. И чтобы склонить сознание собеседника к тому или иному решению, ведьма точно знала, какие струны души нужно затрагивать. Вот и сейчас, видя, что нахрапом дело не выгорит, старуха взялась с другой стороны.

Шмыгнув носом и тяжко вздохнув, она с горечью промолвила:

— Что ж, доченька, раз решила — пущай будет по-твоему. Покидай мать старую. Ступай, веселись там средь людей. А я уж тут как-нибудь одна… в хатке пустой да сиротливой. И словом обмолвиться не с кем будет старухе немощной… Чует сердце ночки бессонные да слёзные, одиночеством да тоскою скрашенные. Ну, ничего… летом лягушки болотные будут колыбельную петь, зимой — волки да вьюга. Глядишь, да ещё и повезёт — недолго протяну на этом свете в одиночестве…

Янинка подозрительно глянула на мать. Влажно заблестевшие глаза Серафимы свидетельствовали об её искренности. А слова, полные обречённой участи, продолжали падать на сердце дочери.

— Я-то в строгости тебя растила для твоего же блага. А голос повышала да ворчливой была, так ты уж не серчай, старые люди все такие. Прости уж старую, коли обиду причинила ненароком… Ох, тяжко мне… Ступай, раз решилась… да и лихом не поминай…

Серафима опять горестно вздохнула. Сквозь слёзную пелену она бросила на дочь жалостливый взгляд и, тихо охая, пошла обратно в избушку согбённая горем, одинокая и несчастная. Это была уже не та матёрая ведьма!

Теперь уже удивлению Янинки не было предела. Она к чему угодно была готова: к потоку брани, к угрозам и даже к уговорам. Но чтобы слёзы!.. Девушка ещё никогда не видела мать такой поникшей и жалкой.

Ссутулившиеся под бременем жизни плечи и старая обношенная одежда, сухие узловатые руки и поседевшие, давно не мытые волосы, морщинистое израненное лицо и… влажные, наполненные мольбой глаза — перед Яниной была её мать! И какова бы она ни была, но она родила и вырастила её. Подкативший комок горечи и жалости до боли сковал горло. И сердце дочери дрогнуло…

Не говоря ни слова, Янинка бросилась к матери. У неё самой навернулись слёзы. Смешанные чувства жалости, отчаяния и безысходности переполняли душу, требуя выхода. Обняв мать, девушка не удержалась и вовсе громко разрыдалась.

Прижимая к себе дочку, Серафима ласково гладила её плечо.

— Поплачь, дочка, поплачь. Глядишь, часть горюшка и сойдёт со слезами…

Обнявшись, дочь и мать стояли посреди избушки и обе были в слезах. Дочь заливалась горючими слезами от безвыходной обречённости — у матери в глазах стояли слёзы торжества. В душе Серафима уже праздновала победу! Победу над своей единственной дочкой, которую в мыслях уже посмела бросить на жертвенный алтарь ради свершения своих замыслов…

Немного успокоившись, обе чувствовали себя неловко.

— Янинка, нам надо о многом поговорить. И разговор будет очень важный. Давай, дочка, присядем, — опять вкрадчиво заговорила старуха.

Янинка, не поднимая глаз, покорно села к столу. С одной стороны ей было стыдно за свой поступок, а с другой — так жить дальше невозможно. Всё равно надо на что-то решаться.

— Давай, доченька, с главного… для тебя с главного. Излей матери душу, расскажи, что за камень давит сердце твоё, и я обещаю, что корить ни за что не буду, а по возможности так и помогу. Я же не слепая, вижу: грызёт тебя что-то?

Мать никогда так не разговаривала с Яниной. Её тихие и доверительные слова бальзамом ложились на душу дочки. Девушка сейчас чувствовала и слышала то, чего ей многие годы так не хватало. Все семнадцать лет Янинка жаждала сердечного внимания и участия. Хотелось кому-то довериться, облегчить душу, спросить совета. Ведь у неё из близких людей, кроме матери, никого на свете не было: ни сестёр, ни подруг. Была, конечно, подружка в Мазыры, но там была вовсе и не дружба, а, скорее, детское соперничество.

Янинка так долго ждала этого момента! Ей так хотелось в минуты уныния и тоски кому-то излить горечь души, поплакаться; хотелось, чтобы её поняли и пожалели. И, конечно же, меньше всего она ожидала такого участия от своей родной матери. Это для Янинки было настоящим сюрпризом!

— Мам… я даже не знаю, как и сказать. Ну… я не оставлю тебя одну… — робко начала Янинка, всё ещё стесняясь открыть матери душу.

— Я это, дочка, уже знаю. Ты о своём, о наболевшем расповедай матери. Может, на сердце кто запал — так уж и пора подоспела. Ничего зазорного в этом нема, — ворковала Серафима, умело подводя разговор к интересующей её теме.

— Запал… — смущенно кивнула головой Янинка и захлипала носом.

— Ну, вот и ладненько…

— Чего ж «ладненько»? Я тут, а он там… — Янинка кивнула головой в сторону села.

— Не горюнься, милая, всё образуется… Ты же у меня единственная надежда и отрада, и нам нельзя сейчас терять друг друга… У тебя на сердце печаль и у меня тоже… втройне, быть может. И мы должны помогать один одному и поддерживать друг дружку…