Дутов сказал об этом Еремееву, тот расстроился так, что на глазах у него даже заблестели слезы. Еремеев стер их и проговорил просяще:

— Ну, может быть, я тогда вторым номером смогу остаться? Как в пулеметном расчете… У ординарца командующего должен же быть помощник?

Этого Дутов не знал, он замешкался на несколько мгновений, потом неопределенно пошевелил ртом:

— Наверное, должен…

— Вот я им и буду, ваше высокоблагородие…

— Высокоблагородия отменены, Еремеев.

— Неважно, ваше высокоблагородие, — упрямо повторил тот, — отменены — не отменены, это не играет никакой роли. А вдруг завтра газеты напишут, что Керенский велел всем ходить по Невскому проспекту без штанов? Вы что, послушаетесь его?

Дутов на мгновение представил себе эту замысловатую картину и засмеялся.

— А новые погоны положено обмывать, — заметил он. — Всякое дерево нужно обильно полить, чтобы был обеспечен дальнейший рост. — Что предлагаешь, Еремеев?

— Достать «монопольки»[24], собрать друзей прямо тут, в гостином дворе. Фронтовых товарищей кликнуть. Вот радости-то будет…

На следующий день Дутову в Зимнем дворце был выдан министерский мандат, как полноправному члену Временного правительства: его назначили «главноуполномоченным Временного правительства по продовольствию по Оренбургскому казачьему войску, Оренбургской губернии и Тургайской области» — такое сложное и длинное название имела эта должность.

Обстановка в Петрограде оставалась сложная, по ночам часто слышались выстрелы — не только на окраине, но и в центре. В темноте было опасно ходить даже по Невскому проспекту, а уж где-нибудь на Охте или Выборгской стороне людей убивали без счета и раздевали догола. «Гопстопники» правили свой бал.

На двадцать второе выпадал большой праздник — день Казанской иконы Божией Матери — одной из главных русских святынь. Дутов, предвидя осложнение обстановки в городе, предложил провести в этот день демонстрацию казачьих сил — пусть казаки проедут в конном строю по Невскому проспекту и покажут разным смутьянам, горлопанам и дезертирам, какую мощь они собой представляют. Питер, прослышав про такое, притих.

Говорят, на это довольно болезненно отреагировал Владимир Ильич Ленин — демонстрация могла сорвать его планы по захвату власти. Наверное, так оно и было бы, но, как всегда, сыграл свою роль Керенский — он даже в собственном стане оказался чужаком и «голы» забивал только в свои ворота — запретил казачьим полкам вообще появляться в Петрограде. Чем все это закончилось — мы хорошо знаем. Через несколько дней Керенскому пришлось бежать из Зимнего дворца, натянув на себя то ли мятый дамский чепчик и юбку, то ли матросскую форму. Так он и исчез в глубинах истории, ничего приметного больше не свершив.

А Дутов благополучно отбыл в Оренбург.

Появился он в городе одновременно с заполошными телеграфными сообщениями — ничего другого телеграф уже не передавал — о том, что в стране произошла революция, власть взяли большевики, а члены Временного правительства, следуя примеру своего шефа, поспешили скрыться из российской столицы. Правда, сделать это удалось не всем. Увы.

Дутов, жалея о том, что министерскими полномочиями ему воспользоваться так и не удалось, немедленно настрочил приказ о том, что захват власти в Петрограде был совершен насильственно, поэтому власть новую вольный казачий Оренбург не признает, а посему с «20-ти часов 26-го сего октября войсковое правительство во главе с атаманом Дутовым принимает на себя всю полноту исполнительной Государственной власти в войске».

Через несколько часов о непризнании новой власти заявил и донской атаман Каледин. Снежный ком сопротивления, который впоследствии породил гражданскую войну, покатился с горы.

Юнкера Оренбургского казачьего училища заняли почту, телеграф, вокзал, вооруженные посты были выставлены на перекрестках улиц, у банка. Дутов объявил, что его родной город переводится на военное положение. Были запрещены митинги, демонстрации и вообще всякие сборища.

Большевики в Оренбурге вели себя тихо, на рожон не лезли, и тем не менее Дутов приказал закрыть их клуб, а литературу, находившуюся в помещении, швырнуть в костер, набор свежего номера газеты «Пролетарий» рассыпать на отдельные буковки. Саму газету издавать в дальнейшем запретил. В общем, действовал новоиспеченный атаман решительно, как на фронте, когда надо было вышибать германцев из окопов.

Революционный Петроград не замедлил откликнуться на действия нового оренбургского владыки — четвертого ноября в город прибыл некий Цвиллинг С.М.[25], назначенный Петроградским военно-революционным комитетом чрезвычайным комиссаром Оренбургской губернии.

Мужиком молодой Цвиллинг — ему было всего двадцать семь лет, — оказался горластым, напористым, поэтому с первых же часов пребывания в городе включился в борьбу против Дутова.

— Долой власть казачьего полковника Дутова! — азартно орал он, носясь на пролетке по улицам Оренбурга, только жесткая пыль, смешанная с ранним ноябрьским снегом, взметывалась столбами, да собаки, видя красноглазого возбужденного Цвиллинга, трусливо поджимали хвосты и при появлении грохочущей, словно броневик, пролетки, поспешно кидались в подворотни. — Да здравствует свобода! — Цвиллинг вскидывался с поднятыми кулаками в воздух, застывая в этой позе на миг, с треском опускался на сиденье, а потом снова потрясал кулаками.

Казалось, что он одновременно выступает везде — в Главных железнодорожных мастерских и в паровой салотопке, на медеплавильной фабрике и перед кыргызами, не успевшими продать свой скот на Меновом рынке, перед казаками запасного полка в депо… Промышленных предприятий в Оренбурге было более ста, и Цвиллинг за какие-то четыре дня умудрился побывать едва ли не на всех. И везде кричал:

— Долой казачьего полковника Дутова!

Дутову, естественно, регулярно доносили о выступлениях столичного крикуна, в ответ он лишь усмехался и произносил презрительно:

— Не казачьего полковника, а полковника Генерального штаба, он даже в этих вещах не разбирается, — потом делал взмах рукой — пустое, мол, и добавлял: — Холерик! А холерикам закон не писан!

Однако Дутов хорошо понимал, — голова у него уже звенела от тревожных мыслей, — надо действовать. Иначе Цвиллинг опередит его, и новоиспеченного атамана вздернут вверх ногами на каком-нибудь тополе.