— Что, членистоногие завелись? Зубастые с мохнатыми гривами? — с сочувствием поинтересовался Сенька.

— Дурак ты! — беззлобно отмахнулся от приятеля бывший сапожник.

Сенька сделал невинное лицо.

— А от Александра Ильича я такой прыти не ожидал… Молодец! Написал, как этот самый… Как Чехов, — похвалил Дутова Удалов, погрустнел неожиданно. — Зубастые, говоришь? С мохнатыми гривами? Йэ-эх, где же сейчас мой Серко?

Казаки возвращались домой без коней. На фронте редко какой конь выживает — почти всегда они погибают раньше хозяев.

Да и везти верного друга через половину страны — штука накладная. Большинство тех казаков, у которых кони уцелели, продавали верных своих друзей, меняли их на продукты и выпивку, и в родные края уезжали налегке, радуясь, что сумели избавиться от скрученных боевыми хворями доходяг. Дома, в Оренбурге, на Меновом рынке, легко подобрать себе нового друга — кыргызы их пригоняют табунами, — огненноглазых, рыжих и сивых, с густыми гривами, стремительных, словно ветер.

Удалов сгорбился, словно от неожиданного удара в поддых, невесело покривился лицом. Каждый из них, оставив боевого друга в далеком краю, старался делать беззаботное лицо, в то же время страдая от внутренней тоски, даже боли — до чего же пакостлив стал человек: готов продать кого угодно. Так и сам Удалов, и Бембеев с Сенькой Кривоносовым — все они по одной мерке скроены, одной иголкой сшиты.

— Молодец, Александр Ильич, — запоздало одобрил статью атамана калмык, — толково написал… И слова хорошие нашел, молодец!

На станции Кинель продолжали скапливаться фронтовики.

В начале декабря собрался новый войсковой круг. Сделано это было по требованию большевиков — в частности, подъесаула Каширина[30]. Каширин рассчитывал, что на массовой «сходке» удастся столкнуть Дутова с кресла войскового атамана и на его место посадить своего человека.

Из затеи этой ничего не получилось. Дутов вновь был избран войсковым атаманом. А Каширина освистали. Стиснув зубы, не произнося ни слова, он покинул зал, где заседал круг. Ему оставалась одно — собирать свое собственное войско. Красное.

Дутов ясно понимал, что предстоит борьба. Затяжная. С большой кровью. Противник у него будет достойный — тот же подъесаул. Каширин — не Цвиллинг, он боевой офицер, знает, как ходить в атаки и как организовывать оборону.

Одиннадцатого декабря был образован Оренбургский военный округ, куда вошла территория не только Оренбургской губернии, но и огромной Тургайской области. Командующим округом стал Дутов, начальником штаба — полковник Акулинин[31]. Таково было совместное решение войскового круга, комитета по спасению Родины и революции (действовала в Оренбурге контора со столь громким призывным названием), а также башкирского и кыргызского съездов.

Происходил окончательный раскол — Россия разделилась на белых и красных.

Шестнадцатого декабря Дутов разослал по станицам и войсковым частям приказ о призыве вооруженных казаков — пришла пора встать под казачьи знамена тем, кому была дорога старая Россия. Красные тоже объявили мобилизацию, под их знамена молодежь пошла охотнее, чем под знамена Дутова, но тем не менее Каширин собрал под Оренбургом тайное совещание.

— У Дутова под началом семь тысяч человек, — сказал он, — нам надо выставить столько же. В противном случае драку не стоит даже затевать — мы ее проиграем.

Разведка Каширина промахнулась в подсчетах — у Дутова под ружьем находилось всего две тысячи человек, среди них было полно стариков, которые максимум на что способны — съесть пару котелков каши. Имей Каширин точные данные, уж постарался бы разнести Дутова в пух-прах.

Неприятные для Каширина вести приходили и с Дона — там также зашевелилось казачество. Он прекрасно понимал: если донской атаман Каледин захочет соединиться с Дутовым — красным придет конец. Обстановка была тяжелая, Каширин со своими соратниками часами просиживал над картой, соображая, с какого же бока можно укусить Дутова, при этом — не пострадать самому…

Дутов и Акулинин тоже немало времени проводили, склонясь над картой. Мобилизация частей Оренбургского военного округа проходила медленно — слишком неповоротливой, усталой была военная машина…

Фронтовики, скопившиеся на станции Кинель, продолжали держаться кучками, каждый день штурмовали комендатуру и требовали предоставления эшелонов, терзали несчастного начальника станции, хорошо хоть затворами винтовок не щелкали. Небольшие степные увалы подле станции были сплошь расцвечены кострами, в огонь шло все, что могло гореть — от коровьих кизяков и журналов «Нива» из станционной библиотеки до лакированных ломберных столиков, найденных в одном из вагонов.

Стрелковая рота с красными бантами пыталась навести порядок на станции, но многого сделать не могла — понятно, что бывалые фронтовики могли из нее сотворить что угодно, даже закопать живьем в землю. Пытались стрелки охранять и товарняки, скопившиеся на запасных путях, но тщетно — каждую ночь боевой народец, отягощенный фронтовым опытом, обязательно взламывал какой-нибудь вагон и тащил из него все, что попадало на глаза.

Калмык эту практику не одобрял.

— Так мы всю Россию разграбим, — бормотал он, собрав на лбу морщины, будто желая разом обратиться в мудрого старца, имеющего право на всякие суждения, приговоры и оправдания.

— Не слишком ли замахиваешься, Африкан? — не выдержал Удалов.

Калмыка поддержал Потапов, сказал хмуро — шевельнулся у него внутри жидкий металл и угас:

— Африкан прав!

— Еще один праведник нашелся, — протенькал, как синица, Удалов. — Лучше бы подумали, как жратву достать, у нас кончилась.

— Придется пойти ленинским путем, — сказал Потапов.

— То есть?

— Экспроприировать экспроприированное.

Яму свою они углубили, поставили в ней, как в шахте, стойки, сделали навес и вход. Получилась землянка, самая настоящая, теплая и удобная. Потапов, оказавшийся мастером на все руки, из битых кирпичей сложил маленькую печушку, щели и сколы замазал глиной — печушка теперь служила им верой и правдой: и обогревала, и чаи с едой поставляла, и портянки сушила.