Через некоторое время Дутова пригласили в Совет рабочих и солдатских депутатов. Разговор начался на повышенных тонах. Хорошо, что в Совете не оказалось Цвиллинга, иначе дело дошло бы до стрельбы.

— Вы, господин хороший, телеграмму товарищу Ленину отсылали? — спросил у Дутова казак с большим красным бантом на шинели и дергающимся нервным лицом.

В день приезда в Оренбург Дутову на стол положили телеграмму, присланную из Питера самим Лениным, — вождь пролетариата требовал от атамана Дутова, чтобы тот признал советскую власть. Ответ ему Дутов дал отрицательный.

— Отсылал, — спокойно произнес Дутов.

— Содержание телеграммы помните, господин хороший? — спросил казак.

Дутов равнодушно, не замечая холодного тона казака, покачал головой:

— Не помню.

— Я могу напомнить, — сказал казак. — Вы написали, что власть новая — захватническая, казаками никогда не будет признана и что с большевиками вы будете бороться до конца… Так?

— Примерно так.

— Не примерно, а совершенно точно, — заявил казак.

— И что же вы от меня хотите? — спокойно спросил Дутов.

— Чтобы вы отказались от старой телеграммы и послали Владимиру Ильичу новую, в которой признали бы власть большевиков.

— Нет! — произнес твердо Дутов, отсекая все пути назад.

— Почему, господин хороший?

— Это не мое личное решение, а — войскового круга.

Казак бряцнул крестами, неожиданно сделавшись задумчивым, помял пальцами горло: к решениям войскового круга он относился с уважением… Разговор тот закончился совершенно неожиданно — Оренбургский Совет рабочих и солдатских депутатов поддержал Дутова.

Это решение очень не понравилось Цвиллингу. Он сменил пролетку на автомобиль и начал носиться по Оренбургу с удвоенной скоростью, выступая на митингах перед солдатами, не раз бывал бит, замазывал синяки мукой и вновь кидался на трибуну. Голос он себе сорвал, по утрам пил сырые куриные яйца, восстанавливал связки и опять прыгал в автомобиль. Работа его приносила плоды: противостояние в Оренбурге накалилось до такой степени, что вот-вот должны были затрещать выстрелы.

Цвиллингу очень не нравился Совет рабочих и солдатских депутатов, который поддержал Дутова, и он решил членов Совета заменить. Нанося упреждающий удар, Дутов арестовал всех большевиков в Оренбурге и выслал их в глухие станицы — Нежинскую и Верхне-Озерную. Но тем не менее седьмого ноября Совет был переизбран, девяносто процентов нового состава попали в руки РСДРП(б).

Протестуя против ареста своих товарищей-большевиков, девятого ноября начали забастовку путейцы — рабочие депо и главных железнодорожных мастерских. Через двое суток в Оренбург на паровозе, — совершенно по-ленински, — в помощь охрипшему Цвиллингу прибыл чрезвычайный комиссар Оренбургской губернии и Тургайской области Кобозев[26]. В Петрограде ему поручили возглавить борьбу с Дутовым — оренбургский атаман становился все более приметной фигурой в России.

Сил у Дутова было немного — на его стороне находились два конных полка, две батареи, юнкера местного казачьего училища и школа прапорщиков. При этом гарнизон, поверивший речам Цвиллинга и готовый в любую минуту разбежаться по хуторам и станицам, к теплым печкам, насчитывал тридцать две тысячи человек.

Объявив о роспуске гарнизона, Дутов распорядился всем желающим выдать отпускные документы, а их винтовки поставить в козлы. Результат превзошел ожидания: у Дутова появился целый склад винтовок — пятнадцать тысяч стволов, плюс пулеметы. Он сумел добиться, чтоб забастовавшим путейцам не выдавали хлеб и зарплату. В воздухе запахло порохом, землю зримо накрыла зловещая тень Гражданской войны — самой несправедливой, самой беспощадной, той самой, где победителей не бывает.

Бастующие, отвечая Дутову, перекрыли железную дорогу — им важно было перевести Оренбург на голодный паек. Оказавшись без хлеба да без солонины, казаки запоют с голодухи — о-о-о! — путейцы задумчиво скребли заскорузлыми пальцами затылки.

Под Оренбургом, на многочисленных станциях, застряли возвращавшиеся с войны фронтовики — их также не пропускали в город, держали без еды, без воды в открытой степи. Только на небольшом участке между загаженными станциями Новосергиевка и Кинель их собралось около десяти тысяч человек. Армия сколотилась такая, что ее можно было двинуть куда угодно и стереть с лица земли кого угодно. Солдаты ярились, хрипели на митингах, размахивали кулаками, стреляли из винтовок в воздух и грозились поотрывать головы всем — и Дутову, и Цвиллингу, и Кобозеву, всем вместе, словом.

— Оторвем бестолковки и на колы нахлобучим, — обещали они, продолжая орать и трясти кулаками.

Но не только размахивающие красными флагами упрямые путейцы брали верх в этом противостоянии, — казачье войско под началом Дутова, хотя и было небольшим, но умудрялось причинять серьезные хлопоты советской власти: оно перекрыло все пути в Сибирь и в Среднюю Азию.

В Питере быстро сообразили, как можно справиться с казачьими атаманами, уже двадцать пятого ноября появилось обращение Совнаркома к населению — Ленин призывал встать на борьбу с Дутовым и Калединым. Атаманы были объявлены вне закона — теперь каждый мальчишка мог стрелять в них из рогатки. В зоне Южного Урала вводилось осадное положение. Всем казакам, решившим перейти на сторону советской власти, гарантировалось прощение за прошлые грехи и поддержка. Зловещая тень гражданской войны обрела плоть…

Недалеко от станции Кинель, плотно забитой эшелонами, облюбовали себе место в степи калмык Бембеев, с двумя Георгиями, показно пришпиленными к новенькой шинели, взятой на складе с бою, и бывший сапожник Удалов с забинтованной рукой в петле перевязи, а с ними еще несколько человек…

На кинельских путях царила неразбериха. Это было на руку застрявшим фронтовикам — под шумок они добыли себе и крупы, и мяса, и соли, и сахару с макаронами, а проворный Бембеев даже умудрился достать бумажный кулек с лавровым листом. Чуть поодаль от железнодорожных путей, под бугром, они расчистили яму, накрыли ее остатками дырявого железа со старой водокачки — и теперь на костре варили кулеш в черном, закопченном ведре.

С топливом проблем тоже не было — Удалов на запасных путях наткнулся на разваленный вагон и все доски — прямо с гайками, со всем крепежом, — перетащили к своему земляному логову, сверху, чтобы не достали ни снег, ни морось, накрыли все старым брезентовым полотнищем. В общем, устроились, как куркули, говоря языком Удалова, — на «все сто», с размахом. В этой же яме, прижимаясь друг к дружке, сберегая тепло, накрывшись остатками спасительного брезента, переночевали.