— Они покажут Корнилову кузькину мать, — злорадно пообещал он, — пусть только этот генералишко сюда сунется. Питер — не Берлин.

«Генералишко» Корнилов, — особенно после побега из австрийского плена и побед над немцами в долине реки Быстрицы, когда ему сдалось более семи тысяч германских солдат и почти полторы тысячи офицеров, — был одним из авторитетных в русской армии генералов. Буквально две недели назад, двадцать седьмого июля семнадцатого года, приказом по армии и флоту Корнилову была присвоено звание полного генерала — генерала от инфантерии. И вдруг пренебрежительное: «генералишко»! Нет, явно у председателя Временного правительства не все в порядке было с головой — перегрелся во время поездки на автомобиле по фронтам.

Керенский очень, — буквально до обморока, — боялся потерять власть, а Корнилов боялся потерять Россию, — «генералишко» прекрасно понимал, к чему все идет, понимал, какие козыри вброшены в колоду и что вообще поставлено на кон.

Тем временем в газетах появились более точные данные о мятеже, который большевики готовили в Петрограде. Были названы два дня, когда начнутся беспорядки: двадцать восьмое и двадцать девятое августа.

Ночью двадцать седьмого августа, в темноте — пора прелестных белых ночей уже миновала, где-то около полуночи Дутов срочно собрал совет Союза казачьих войск. На заседании он рассказал о дневном визите в штаб Петроградского военного округа, о распрях между Керенским и Корниловым, о фактах бегства с фронтов целых дивизий…

Члены совета сидели в дутовском кабинете с вытянутыми шеями, словно собирались задать какой-нибудь каверзный вопрос. Дутов ощутил, как по ключицам у него забегали колючие мурашки, и неожиданно понял, почему так странно и старательно вытягивают шеи собравшиеся: они ждут, не раздадутся ли на улицах выстрелы! Но было тихо, — напряженно, тревожно, но тихо.

— Вопрос перед нами стоит один, — вздохнув, проговорил Дутов, — это извечный российский вопрос: что делать? Прошу высказываться!

Вначале все молчали, продолжали прислушиваться к тиши, стоявшей за стенами бывшего Главного управления казачьих войск, — управление это Керенский расформировал, а здание передал Дутову, — потом заговорили разом, перебивая друг друга, давясь словами, захлебываясь, будто радуясь тому, что пришел конец этой страшной обрыдлой тишине…

Гомонили примерно час, затем утихли, выпили традиционного чаю с сушками и бубликами и приняли следующее решение: послать своих представителей в Могилев, к Корнилову, на переговоры, следом послать представителей к Керенскому — также на переговоры. А потом свести их вместе, Керенского и Корнилова… Междоусобица России не нужна. Решение было разумным.

Дутов позвонил во дворец, где, как он знал, проходил поздний ужин с несколькими министрами, в том числе и с легендарным Савинковым, узнал, что Александр Федорович уже освободился, но спать пока не ложился, — и получил приглашение прибыть к премьеру… Все-таки крикливый адвокат, чьи поступки не всегда были понятны, а широкой публикой просто воспринимались враждебно, хорошо относился к Дутову и тот вздохнул благодарно — такое отношение надо ценить.

Ночь шла на убыль, небо изрезали темные длинные полосы облаков. Пустые улицы были таинственны и тихи, где-то далеко горласто и горько кричали вороны — то ли кто-то разбудил их, то ли увидели валявшегося посреди тротуара покойника. К Керенскому поехали втроем; кроме Дутова — Караулов и Аникеев, казачьи обер-офицеры.

Керенский нервно носился по кабинету, хрустел костяшками пальцев, громко сморкался в надушенный батистовый платок. В углу, в роскошном кожаном кресле, сидел мрачный Савинков. Увидев появившегося в дверях Дутова, Керенский ткнул в него пальцем, будто стволом пистолета, и выкрикнул истончившимся от переживаний голосом:

— Корнилов — изменник!

Дутов вытянулся, словно принял эти слова, как приказ к действию, ощутил, что внутри у него образовался мелкий пузырь, пополз вверх и застрял в глотке. Видеть нынешнего правителя России таким было неприятно. Керенский перевел взгляд на Савинкова, как будто хотел услышать его мнение о Корнилове. Савинков по-прежнему мрачно молчал. Керенский досадливо подергал уголками рта и сказал Дутову:

— Ваш совет должен принять однозначное решение: Корнилова объявить изменником, а Каледина[23]— мятежником.

Каледин — донской атаман, видя, что происходит в России, не дрогнул и поддержал Корнилова, потому и впал в немилость.

— Ваше высокопревосходительство, — Дутов обратился к Керенскому по военной старинке, как уже не обращались, отметил, что такое обращение премьеру понравилось, — я предлагаю сделать попытку примирения — чтобы и волки были сыты и овцы целы…

— Интересно, за кого же вы меня принимаете, за волка или овцу? — неожиданно спросил Керенский.

Дутов смутился, сбился, Керенский покровительственно улыбнулся.

— Не смущайтесь, — сказал он, — поводов у вас для этого нет.

Караулов и Аникеев молча стояли в дверях, в разговоре участия не принимали.

— А что… В идее примирения что-то есть, — ожил Савинков, достал из самшитовой папиросницы, лежавшей на небольшом лакированном столике одну папиросу, привычно смял пальцами ее мягкий толстый мундштук. — Почему бы не попробовать, Александр Федорович?

Некоторое время Керенский ходил по кабинету молча. Движения его были резкие, нервные, быстрые, лицо нехорошо подрагивало — он не совсем владел собою. Наконец он остановился, закинул руки за спину и, покачиваясь с носков на пятку несколько минут, не произнося ни слова, рассматривал Дутова.

— Хорошо, — со вздохом произнес он, — я согласен. Только есть несколько «но». Первое «но» — ваш совет должен предоставить письменное заверение в лояльности к Временному правительству. Второе «но» — полное примирение невозможно, возможна только попытка примирения, — Керенский хрустнул за спиной пальцами. — Это будет подчинение Корнилова тому решению, которое приняло Временное правительство. Нужно убедить зарвавшегося генерала — пусть подчинится… На таких условиях я согласен — пусть ваша делегация едет в Ставку…

Небо за окном посветлело. Через пару часов в городе могли загрохотать выстрелы. Но пока было тихо. Возвращались посланцы к себе молча, — собственно, говорить было не о чем, все понятно и без слов. Дутов хмурился и недовольно шевелил губами.

В девять часов утра Дутову позвонил Савинков, — голос хриплый, просквоженный, усталый, — даже этот железный человек оказался подвержен коррозии.

— Поездка в Ставку отменяется, — заявил он.

— Почему? — Дутов почувствовал, как нервно задрожали губы: недаром говорят — с кем поведешься, от того и наберешься.