Но, по всей видимости, опыты Виктора Харниша что-то серьезно нарушили в экологическом балансе планеты. Причем настолько серьезно, что над планетой образовалась сеть… В этом месте мы с Алексеем и Валентином так и не нашли общей точки зрения. Вероятнее, над планетой уже существовала сеть, которой Виктор Харниш отгородился от остального мира, и эта сеть под действием неизвестно каких причин мутировала, превратившись в совершенно непреодолимую преграду не только для проникновения извне, но также и для взлета с планеты. Неизвестно, догадался ли Харниш о конкретных причинах, послуживших толчком к мутации, но он, судя по его действиям, рассуждал так: со временем барьерные свойства сети должны ослабеть. «А почему не усилиться?» — неизменно спрашивал в этом месте Алексей. Ну, может быть, потому, что ослабеет мутагенный фактор, порожденный генетическими экспериментами. Тут нам разобраться было не под силу.

Виктор Харниш погрузился в гибернационный сон, чтобы через сорок лет проснуться и, вырастив новую партию совершенных людей, попытаться взлететь с планеты. Логика практика и экспериментатора не обманула его. Судя потому, что два года назад у зачетников на «Сент-Мартене» не оказалось ни единого шанса прорваться сквозь сеть, а у нас это получилось, правда, ценой потери мезонатора, — барьерные качества сети начали слабеть, а значит, у нас есть все шансы на корабле Харниша вырваться наружу.

— Он был очень талантливым человеком, — сказал Алексей, — этот доктор Харниш. И все-таки я не хотел бы поменяться с ним.

Я глянул на Алексея. А кто бы хотел? Положить себя в гибернационную камеру вместо того, чтобы дышать, смотреть на небо и звезды, смеяться, любить, жить…

— Почему был? — спросил Валентин. — Он проснется в 2211 году.

— Нет, вы не поняли. Он очень одаренный человек, — повторил Алексей, — более того, не так это часто бывает, по-моему, — талант принес ему счастье. Он достиг того, чего хотел. Но он взялся… Я не могу выразить это… Он взялся не за свое дело. Он замахнулся на промысел богов, — Алексей сделал многозначительную паузу, — И боги…

— Боги его наказали? — спросил Валентин.

Алексей кивнул.

— Да, Прометей, прикованный к скале, должен был служить предупреждением дерзким. Приблизительно то же случилось и с Виктором Харнишем — его приковали к планете.

— А как же твоя теория разумной расы улиток? — спросил я.

— Одно другому не противоречит, — сказал Алексей, — Исполнителями воли богов становятся смертные. Они проводят в жизнь решения небожителей.

— Прометея приковали, — после некоторого раздумья заметил Валентин, — но огонь, который он похитил у богов, остался на земле у людей.

Некоторое время мы молчали.

— Никто из экспериментальной серии доктора Харниша, — снова сказал Валентин, — насколько я понял, не погиб.

Алексей встал и, ни на кого не глядя, снова начал листать лабораторные журналы на столе.

Я смежил веки и, кажется, только теперь почувствовал, как устал. Затылок был, точно свинцовый. Ночь заканчивалась, надо было поспать хотя бы часа два. Перед глазами поплыли бесконечные, уходящие за горизонт, банки с зародышами. Сквозь облака брызнуло солнце, на берег набежала волна и вынесла огромного серо-зеленого краба с актинией на панцире. Вдоль линии прибоя навстречу мне шел Виктор Харниш, брюки его были закатаны, босые ноги шлепали по воде. В руке он держал… Я подался вперед, чтобы рассмотреть. В руке он держал спирофон. Не останавливаясь, он приладил его на голове и начал что-то говорить, обращаясь ко мне. Я попытался нащупать наушники спирофона у себя (они должны были висеть на шее) и открыл глаза.

Алексей продолжал стоять около стола и читал лабораторные записи.

Огонь выпущен па свободу. Огонь — это не только тепло и свет, но и неуправляемые ядерные реакции, лучевая болезнь, лейкоз, иссохшие руки, что стараются защитить глаза от невероятно яркой вспышки на горизонте. Но какую опасность могут представлять восемьдесят две девушки, призванные дать начало новой расе?

Дождь продолжался до самого рассвета.

Остались открытыми еще вопросы, которые у нас уже не хватило сил обсуждать. Настало утро. Дождь хотя и продолжал лить, но с рассветом утратил напор и ярость буйно помешанного. Мы положили на место лабораторные журналы, закрыли вход в подвал и дом и двинулись вверх по шоссе к космодрому. Дождь с началом дня постепенно утих, и, шагая по растрескавшимся бетонным плитам к вершине плоскогорья, я попытался хотя бы на время выбросить из головы генетические эксперименты и этические парадоксы. Если Виктор Харниш добился того, к чему так долго и безуспешно стремится человечество, создав совершенного, гармоничного человека, то почему природа против него взбунтовалась? Более того, не исключено, что планета Харниша и стала центром того самого события, следы которого так долго и безуспешно разыскивала Косморазведка…

И если Поль прав, и мы не представляем, куда движемся в этой войне за выживаемость, то может быть так: невозможно создать у человека какие-то новые качества, не утратив взамен старых человеческих, и, в конечном итоге, любое усовершенствование человеческой породы станет порождать нелюдей, против которых будет восставать Вселенная?

Семнадцать километров мы прошли за четыре часа. Дождь постепенно утих. Идти стало легче. Валентин тащил на плече вертолетный пулемет, сопел, потел, но с неизменной твердостью отклонял все наши предложения о помощи.

— Зачем тебе пулемет? — смеялся Алексей. — Мог бы позаимствовать что-нибудь полегче, как мы с Васичем. Вот, старый добрый Л-100, чем не оружие?

Валентин чертыхался сквозь зубы, вытирал пот.

— Деду подарю.

— Коллекционный экземпляр? Как же, понимаю, — не унимался Алексей. — А если мы не сможем взлететь?

— Тебя застрелю! Понял?

— Понял…

— И на консервы пущу.

— Ну ты зверюга.

Ближе к полудню жара стала просто невыносимой. Из джунглей тянуло душным туманом, от шоссе поднимался пар. На бетоне в теплых лужах нежились какие-то совершенно невероятных размеров лягушки. А у меня перед глазами снова и снова восставала гибернационная камера и лицо Виктора Харниша за стеклом, покрытым изморозью.

Если посылка верна, и появление новых качеств у человека будет отдалять его от первоначального образца, то что будет утрачиваться прежде всего у человека-покорителя беспощадного, несгибаемого, неумолимого?.. Доброта? Неужели все так просто?

Я хотел бы поговорить с ним, доктором Виктором Харнишем. К сожалению, это невозможно. И не только потому, что доктор Харниш покоится сейчас в гибернационной камере, откуда выйдет еще очень нескоро, нет, не в мире теней, но на самом краешке зыбкой границы между царством Танатоса и Морфея. Это невозможно еще и потому, что о чем бы мог поговорить убеленный сединами пятидесятитрехлетний доктор медицины и эмбриолог, выпускник престижного европейского вуза, почетный член, лауреат и прочая и прочая с двадцатилетним будущим пилотом, необкатанной машиной выживаемости? Какие точки соприкосновения мы могли бы найти? Впрочем, вздор, при желании могли бы найти, потому что, как ни мудра и далекоглядна старость, будущее за молодостью. Именно она принимает решения. От нее зависит, принимать подсказки старости во внимание или нет. Так что мы в равном положении, доктор Харниш. Мы зависим друг от друга, как зависят — я на минуту задумался — листья и корни одного растения, как зависят члены одного суперкорабля под названием «Земля». И поэтому я призываю вас к ответу, доктор Виктор Харниш, я — не бог, вчерашний мальчишка, выпускник Днепропетровской Астрошколы, будущий стажер, которого сбросили за сто десять световых лет от дома с мизерными шансами сдать зачет.