«Им уже ничем не поможешь, — говорит Кевин. — Можно только вернуть им какое-то достоинство. Это была честь для меня. Внешнему миру наша работа кажется агрессивным вмешательством, однако узнать труп — это элемент скорби. Мы хотим, чтобы родные увидели покойного в наилучшем виде, чтобы им было легче жить дальше. Они уже пережили недоверие, и гнев, и слезы, и мы тоже помогаем им на этом пути».

Я задаю ему тот же вопрос, что и доктору Гору: бывает ли вредно увидеть мертвое тело, которое выглядит мертвым? Он отвечает, что иногда это может вызвать шок, от которого ничего хорошего не будет. Люди не хотят думать об автокатастрофе, о самоубийстве или о раке. Им хочется вспоминать жизнь до этих событий: тот футбольный матч, то чаепитие после обеда. Он считает своей задачей вызвать воспоминания, помочь людям сосредоточиться на самой утрате, а не на причине смерти.

«Мы хотим повлиять на органы чувств, поэтому важно не только то, как умерший выглядит, но и то, как он пахнет. В дело идут средства после бритья, духи, — продолжает он. — Может быть, человек при жизни любил определенный аромат, и благодаря этому его можно было узнать на расстоянии. Все это пробуждает воспоминания». Это действительно так, запахи могут вызывать «путешествие во времени». Мне доводилось проходить на улице мимо мужчин, которые пахли скипидаром, и я вдруг переносилась на 30 лет назад, чувствовала себя маленькой девочкой у отцовских ног. Я тогда смотрела, как он рисует дешевыми масляными красками, а потом сердится, что они никак не могут высохнуть.

Воспоминания прячутся и в складках одежды. Кевин однажды бальзамировал и одевал «Отца Рождество»[114]. В другой раз он переодевал очень пожилую даму в платье, в котором она выходила замуж: она сшила его собственными руками из шелка брошенных немецких парашютов, которые сохранила до возвращения жениха с войны.

В Америке важнейшим элементом бальзамирования является косметика. Я видела в конце одного журнала в Kenyon рекламу палитры красок для визуальной корректировки впавших глаз, и у меня тогда даже мелькнула мысль их купить, прежде чем опомнилась и поняла, на что смотрю. В Великобритании роль этих средств традиционно меньше. Если кто-то хочет заказать макияж, Кевин попросит принести средства, которыми пользовался умерший, и потом начинает играть в детектива. «Мы не будем задавать родным никаких вопросов. Достаточно открыть и посмотреть. Там обычно четыре-пять губных помад, и одна почти совсем закончилась. Она и есть любимая. Еще будет карандаш для бровей вот такой величины… — Он сжимает пальцы и прищуривается, как будто хочет раздавить муравья. — Он тоже пойдет в дело. Теней для глаз несколько оттенков, но нам нужна та, где уже серебрится дно».

Следует пауза. Я не могу удержаться и говорю то, о чем сейчас думаю: «Знаете, вы смелый мужчина, если беретесь подводить женщинам брови».

Он качает головой, смеясь над абсурдностью этой операции: «Вы бы только знали, как это трудно! Зачем вы их выщипываете, а потом рисуете? Не могу понять». Я уверяю, что некоторые женщины согласились с ним еще в начале 2000-х.

Мне вспоминаются Рон Тройер и Фил Гор. Они прекрасно понимали всю искусственность бальзамирования и тем не менее сделали его своим близким — собственным родителям. Оба утверждали, что действовали точно так же, как в случае других умерших. Я интересуюсь тем, есть ли какие-то технические сложности, когда работаешь с человеком, которого ты хорошо знаешь, лицо которого было тебе так знакомо при жизни.

«Когда знаешь умершего, бальзамировать труднее, — говорит Кевин. — Но не из-за самого процесса, а потому, что ты себе представляешь, какой он был, и он уже никогда таким не будет. Я работаю в компании, которая много занимается знаменитостями, поэтому стал крайне придирчиво относиться к результату — ведь у меня перед глазами есть их образ на сцене. После смерти они выглядят уже не так, уже нет мышечного тонуса, они иначе себя держат. Приходится тратить дополнительное время, чтобы добиться нужного эффекта, и я всегда собой недоволен».

Я спрашиваю его о том, думал ли он когда-нибудь о собственной смерти. Он отшучивается и говорит, что планирует заказать гроб, обклеенный со всех сторон его фотографиями в одних плавках — в натуральную величину и в разных ракурсах. «Я видел слишком много грусти, поэтому хочется всех рассмешить», — поясняет он. Я предпринимаю еще одну попытку и спрашиваю, задумывается ли он о процессе умирания. По его словам, не очень часто, но если у кого-то из знакомых обнаруживается рак, он сразу видит худший сценарий — ведь он имеет дело только с такими историями. В препараторской нет выживших больных: там видишь, как выражается Кевин, «неизбежную конечную точку».

Мертвецы окружают Кевина всю жизнь. Его родители содержали похоронное бюро, и семья жила в квартире на втором этаже. Он вспоминает, как по воскресеньям, когда была уборка, его посылали принести пылесос из шкафа под лестницей и ему приходилось идти мимо трупов, которые лежали в гробах в «Часовне покоя». Он не помнит, чтобы покойники его пугали, однако было инстинктивное ощущение, что за пределами семьи на эту тему говорить не стоит: «Дети просто не понимали, чем занимаются мои родители, поэтому стали бы смеяться». Даже сейчас он не распространяется о своей деятельности — со мной он беседует только потому, что я сама его об этом попросила или, скорее, за меня замолвил слово доктор Гор. Если кто-то интересуется его профессией, он представляется не как «бальзамировщик», а как преподаватель. «В Англии есть отрицание смерти, — говорит он. — О нас не хотят слышать до тех пор, пока что-то не происходит, потом мы на две недели становимся лучшими друзьями, а потом снова перестаем существовать».

Он не сразу пошел по стопам родителей, но никогда не уходил далеко от похоронных услуг. Повзрослев настолько, чтобы носить гроб, он начал этим подрабатывать, а заработанные 15 фунтов спускал на покупку музыкальных записей в магазине HMV. После школы он стал каменотесом и высекал на надгробиях ангелов — эти его произведения будут стоять на кладбищах еще долго после того, как мы все отправимся в мир иной. На эти монументы смотрят, к ним возвращаются, к ним, а не к человеку под землей, обращают кладбищенские монологи. На искусство, которым он занимается сейчас, смотрят всего минуту, а потом оно исчезает.

«Вам, человеку с художественными наклонностями, не жалко, что ваши лучшие произведения закапывают или сжигают?»

«Нет, не жалко, — отрезает он. — Потому что я уже…»

Он замолкает и думает дольше, чем обычно.

«Вы знаете, несколько лет назад был одна история», — наконец продолжает он. Произошел несчастный случай на производстве: мужчина попытался освободить заевший механизм, и ему раздавило голову и туловище. Когда его вытащили из машины, жене пришлось опознавать его в таком состоянии. «Это было… просто месиво. Она пришла ко мне и сказала: “Вы сможете помочь?” Я сказал, что сделаю все, что в моих силах».

Потом он получил письмо:

«Спасибо. Было не идеально, но вы его мне вернули».