Чтобы жидкость прошла через все сосуды организма, требуется около 40 минут. Со стороны это кажется каким-то обманом зрения: изменения происходят настолько незаметно, что я бы ничего не поняла, если бы периодически не отворачивалась и не смотрела свежим взглядом. Как в замедленном кино, покойный на моих глазах возвращается к жизни и молодеет. Его кожа приобретает упругость, розовое содержимое вен создает иллюзию теплоты, лицо уже не сморщенное, кости черепа не проступают. «Черт, он такой юный!» — потрясенно говорю я и тут же извиняюсь. Ругаться в присутствии покойного кажется греховным, как будто я стою в церкви. Может быть, просто потому, что я здесь новичок: никто, похоже, не обращает на это внимания. Кевин тянется к коробке за нами и берет со стопки бумаг свидетельство о смерти. Оказывается, этому болезненному мужчине со странно темными волосами не за семьдесят, как мне казалось. Ему нет и пятидесяти. Его сгубил рак, а обезвоживание лишило лицо последних следов молодости.

Он довольно похож на моего парня, Клинта, и ситуация ощущается теперь гораздо более странной. Мне приходится напоминать себе, что это не один из моих близких. Через несколько месяцев я решаю поискать в интернете имя, которое услышала в той подготовительной комнате, и натыкаюсь на некролог. Рядом с ним фотография, которую загрузил кто-то любящий. Мужчина высок, в хорошей форме, улыбается. Интересно, наблюдали ли родственники, как болезнь преображает его, прежде чем увидели его в последний раз? Я не могу представить, что узнала бы его на этой фотографии, если бы увидела только таким, каким он был в морге изначально. Он был совершенно другой — его организм был уничтожен изнутри. В забальзамированном виде он выглядел лучше, отрицать это просто невозможно, но я все равно не уверена, что согласна с введением в труп косметических химикатов ради психологического эффекта. Следы того, что ему пришлось вытерпеть в конце своей жизни, — это тоже часть его биографии. Может быть, они же должны стать элементом нашего осмысления и скорби?

Вернемся от моих мыслей в препараторскую. Софи делает на животе небольшой надрез и берет троакар — металлический стержень полметра длиной с вытянутым заостренным концом, в котором проделано множество отверстий. От его ручки к машине сзади ведет прозрачная трубка. Софи вставляет троакар и вслепую, следуя мышечной памяти, направляет его в правое предсердие. Помещение заполняет сосущий звук, и в пластмассовый стакан в машине начинает литься смесь крови и бальзамирующей жидкости. «Чем больше крови получится удалить, тем лучше будет результат», — поясняет Кевин. В крови содержатся бактерии, а бактерии — это разложение. Жужжание нарастает, и Кевину приходится перекрикивать шум. «НО СТОЛЬКО, СКОЛЬКО ДУМАЕШЬ, ВЗЯТЬ ВСЕ РАВНО НЕ ПОЛУЧИТСЯ! ОН ТАК ДАВНО УМЕР, ЧТО КРОВЬ УСПЕЛА РАЗДЕЛИТЬСЯ НА КОМПОНЕНТЫ!» Софи вытаскивает троакар из сердца и протыкает им трахею, наклоняя голову трупа назад, чтобы выпрямить горло. Раздается что-то похожее на вздох, но это, я уверена, звук машины, а не человека. Щипцами через ноздри она набивает трахею какой-то ватой, чтобы там был вакуум и ничего не вытекло. Когда я на это смотрю, дыхание перехватывает у меня в горле: я представляю себе, какой этот хлопок сухой. Кевин говорит, что таким же материалом наполняют детские подгузники.

Я все еще не могу оправиться от изумления, глядя на то, какими розовыми и мягкими стали кончики пальцев на недавно сморщенных руках, а Софи тем временем берет троакар и переключает внимание на брюшную полость. Надо пробить внутренние органы, чтобы внутри не осталось скопившихся газов, и высосать еще какое-то количество жидкости. Эта часть процедуры выглядит насилием — отрицать это невозможно. Человека все равно что пырнули ножом, хотя Кевин в разговоре с близкими будет сравнивать это с липосакцией. При бальзамировании для анатомических занятий этого не делают, чтобы не разрушить органы, которые студенты будут изучать. Софи сливает кровь в раковину. Сгустки прилипают ко дну пластмассового мерного стакана. Я замечаю, что ее там четыре литра. (Это меньше, чем я ожидала? Представления не имею.) А еще я отмечаю, что это не вызывает у меня даже намека на приступ тошноты. Я в полном порядке. Наверное, это один из трюков нашего разума: при виде свежей крови от мелкого пореза на живом человеке я бы почувствовала себя хуже, чем при виде большого стакана свернувшейся крови мертвеца в стерильной комнате. Разумеется, это кровь, но не в знакомой мне форме.

Наконец, Софи вводит в брюшную полость зеленую жидкость. В ней концентрация химикатов выше, чем в предыдущей жидкости для бальзамирования, и благодаря этому живот мужчины станет твердым, как скамья, по которой Кевин сейчас стучит костяшками для сравнения. «Родные будут держать его за руки, дотрагиваться до лица, — говорит он. — Эти части тела будут мягче». Софи закрывает разрез медицинским суперклеем и застенчиво поднимает глаза. Готово. Сегодня ей еще шесть раз предстоит все это повторить.

Следующие сутки труп проведет в холодильнике, и цвет выровняется. Он больше не будет выглядеть так, как будто только что вышел из очень горячего душа. Ткани укрепятся и приобретут пластичность. Он будет казаться живым, но спящим. И несмотря на все эти манипуляции, он будет больше похож на себя, чем когда я сюда явилась.

На столе между мной и Кевином стоит вездесущая коробка салфеток Kleenex. Мы сидим теперь в комнате для семей, и он рассказывает, как за десятилетия, которые он занимается бальзамированием, изменились технологии. Вентиляция в препараторской — это да, но еще стали безопаснее жидкости, появилось новое оборудование. Поскольку это почти хирургическая операция, бальзамирование совершенствуется с улучшением медицинского инструментария. Не так давно подключилась и косметология: конкурсантов на телешоу начали гримировать макияжем «высокого разрешения» на силиконовой основе и с трупами стали делать то же самое. Лица певцов не теряют четкости в ярком свете, а к мертвым возвращается естественный цвет кожи. Но вообще, если свести все к самому необходимому, специалист может работать в любых условиях — даже в джунглях, в хижине без электричества, пока коллеги по ликвидации последствий катастрофы вытаскивают на берег погибших. Для этого есть специальные переносные наборы с ручными насосами, Мо показывал мне их на складе Kenyon. Бальзамировать можно после цунами, в гостиничном номере, в зоне боевых действий. Для этого подойдут столы, которые были там сложены высоко на полках. В самых катастрофических условиях можно сделать все то, что я только что увидела своими глазами в этом похоронном бюро в Кройдоне. Это не огромное производство, а просто специалист и труп перед ним.

Кевину однажды пришлось бальзамировать утонувших пассажиров самолета в сеточной палатке на далеком острове. Они выжили бы, если бы не надули спасательные жилеты в салоне и не застряли там, придавленные к потолку ворвавшимся потоком океанской воды. Ему пришлось отслаивать рубашку с трупа мужчины, который, осознавая, что самолет падает, сохранил такое присутствие духа и твердость руки, что успел написать на ткани пару строк жене. Он понимал, что лист бумаги испортится или потеряется, а рубашку могут достать вместе с ним. Еще Кевин заботился о телах британских солдат в Афганистане — ему довелось собирать из сломанных костей и обугленных фрагментов целые конечности в мундире перед отправкой на родину матерям.