Мозг соскальзывает с моих перчаток в подставленную Ларой синюю пластмассовую миску. Она продевает нить под базилярной артерией — та выступает достаточно, чтобы образовать небольшую петлю, — и погружает мозг вниз верхушкой в ведро с формалином, привязывая концы к ручкам. За две недели он затвердеет настолько, что патологоанатом сможет его разрезать — «как буханку хлеба», вспоминаю я терминологию Терри, — и поискать причину смерти. На красно-белом ведре стоят буквы RTB — return to body, вернуть в тело. Лара ставит его на полку, и оно исчезает среди других ведер с мозгами. Все, с чем человек сюда попал, с ним и уйдет. Патологоанатом взвесит органы, проанализирует их на предмет опухолей и других функциональных нарушений, их сложат в оранжевый пакет для биологических отходов, вычерпают из брюшной полости жидкость, как суп из кастрюли, положат пакет в пустое пространство и обложат ватой. Передняя часть грудной клетки займет свое место, кожу зашьют. Через несколько недель патологоанатом закончит работать с головным мозгом, остатки поместят в другой оранжевый пакет, санитары разрежут некоторые швы, положат мозг внутрь, и ритуальное агентство сможет забрать труп.

За несколько месяцев до этого, еще зимой, я беседовала за столиком для пикника с нейробиологом Анилом Сетом, и он объяснял мне, как работает сознание. Судя по его рассказу, реальность — это наилучшая догадка мозга о том, что происходит за пределами темной камеры без окон. Он слеп, но получает информацию из разных источников: от глаз, ушей, пальцев. Все органы чувств — его разведчики, а он собирает эти обрывки информации, прибавляет воспоминания и опыт и получает в результате нашу жизнь. У покойного это волшебство, все эти догадки головного мозга во тьме рассеялись. Не осталось ничего, кроме твердеющей органики в ведре, а потом кто-то разрежет всю эту вселенную, миллиарды сформировавшихся в ходе жизни связей, творивших реальность и ум, и попытается найти причину, заставившую эти механизмы остановиться.

На другом конце комнаты поднимают зажатый в щипцах крохотный орган. Это патологоанатом и две сотрудницы полиции взвешивают детское сердце.

За день до моего визита сюда я получила от Лары по электронной почте стандартный документ, который положено отправлять каждому, кто приходит посмотреть на вскрытие. Там были различные предупреждения и рекомендация позавтракать как следует и надеть толстые носки для резиновых сапог. Она была в курсе, что мне уже приходилось видеть смерть, но сообщила, что это не просто больничный морг, а специализированное отделение педиатрической патологической анатомии, куда поступают дети всех возрастов. Вскрытия проходят в одном помещении со взрослыми. Она еще не знала графика, но вероятность столкнуться с мертвым ребенком исключить было нельзя. Я заверила ее, что все в порядке, что я уже видела трупы — на этот момент не один, а сотни, целиком и частями.

Теперь я понимаю, что была слишком самонадеянной.

Лара аккуратно и методично зашивает мужчину и моет ему голову шампунем. (Alberto Balsam с ароматом сладкой клубники. По моему опыту, его всегда выбирают морги, и в сочетании с запахами брюшной полости и формалина в ведре с мозгом эффект получается сюрреалистический). Наконец, она спрыскивает его дезинфицирующим средством, омывает водой из шланга и проходится губкой, поднимая руки и ноги и пытаясь как можно лучше все очистить. Как она объясняет, не во всех моргах так поступают, но здесь это считается правильным и просто милым жестом. «У бедняги только что вынули все внутренности», — говорит она и деловито добавляет, что гниение — бактериальный процесс, так что затормозить его любым способом полезно для ритуальных агентств и родственников. Не все заботятся о цепочке работников смерти так, как она, поэтому бальзамировщикам вроде Кевина и Софи часто приходится прятать последствия небрежного вскрытия и хранения. Чтобы не попасть в облако антибактериального спрея, окружающего тело, и под струю воды, рикошетящую от стали, я отступаю от стола назад, но захожу слишком далеко и оказываюсь рядом с младенцем. Ему две недели.

Я краем глаза видела этого ребенка уже два часа, но пыталась не отвлекаться от работы Лары — она в это время искала внутри шеи карман, завязывала органы, фотографировала мозг. Помещение большое, но не огромное. Мы с Ларой стоим от младенца метрах в трех, поэтому он постоянно попадался мне на глаза. Я видела, что череп у него можно не распиливать, как у взрослого: кости еще не срослись, поэтому патологоанатом просто перерезал ножницами тонкие соединительные волокна и отслоил пять покровов черепа, как лепестки цветка. Он поддевал их большим пальцем у родничка, этой запретной мягкой точки, которую — я до сих пор это помню — в четыре года я пообещала не трогать, когда мне доверили подержать новорожденную сестренку. Я слышала, как женщина из полиции упомянула, что у матери был психоз, и поняла, что они ищут доказательства убийства. Я наблюдала, как врач раскрывает грудную клетку веером, как пальмовый лист, отделяя друг от друга ребра и проводя пальцем вдоль кривой, чтобы проверить каждую крохотную косточку на предмет переломов. Я наблюдала, как этого младенца тщательно разбирали на части, как ему подложили упор под спинку, чтобы приподнять вскрытую грудь, и как его открытый череп был запрокинут назад, пока они обсуждали результаты поиска. Полицейские тактично восседали на высоких табуретах, периодически делая какие-то заметки и часто выходя из помещения, но разобрать выражения их лиц я не могла.

И вот я оказалась рядом. Молодая санитарка с зелеными волосами с трудом складывает все обратно. Она уже зашила тело, но никак не может справиться с лицом: во время вскрытия разрез под шеей сделали таким образом, что оно лежит на черепе неправильно, нижняя губа свободно свисает у подбородка и один глаз постоянно открывается под ее тяжестью. Сотрудница снова и снова пытается придать ребенку нормальный вид: на нее давит понимание, что убитые горем родители заметят малейшее изменение, что во время прощания они будут стараться записать в памяти все детали своего ушедшего малыша. Она закрывает глаз, нажимает на маленькую розовую губу, со вздохом пытается придать лицу правильное выражение — чистую безмятежность спящего младенца, — но плоть не хочет держаться на кости. Лара прерывает уборку, подходит, и благодаря ее спокойному, терпеливому руководству и тюбику Fixodent у младшей коллеги все получается. Теперь это уже неважно, но младенец необычайно красив. Я завороженно смотрю на его склеенное личико.

Маленьких детей омывают не из шланга, как взрослых, а в маленькой пластмассовой ванночке голубого цвета, которую ставят в раковину. Все выглядит очень естественно — так нас, розовых малышей, купала мама на кухне. Этот младенец сейчас сидит в углу ванночки, и мыльные пузыри на поверхности воды почти доходят ему до плеч. Санитарка на минуту отлучается, чтобы взять что-то с полки, и я вижу, что он начинает тонуть, его лицо медленно погружается в пену. Я пришла сюда смотреть, а не трогать, а в этой части помещения, вдали от Лары, мне вообще не положено быть, меня сюда не звали. Я замираю в растерянности и пытаюсь подавить в себе природный порыв не дать ребенку утонуть, твержу себе, что он уже умер, понимаю, что он уже умер, что я бессильна, что я его не спасу. Он соскальзывает все глубже, а я стою, окоченевшая и бесполезная, и буквально теряю рассудок.