— Я заметила только то, что вы издеваетесь над ней, — сказала Клара.

— Нет, я задумывал это не как камеру пыток, а как театр.

— Театр?

— Да, театр. Те, кто понял бы, что она реагирует неправильно, от этого осознания пережили бы состояние катарсиса, что помогло бы им излечиться. Это не относится к вам — вы в отличном состоянии. Я давно уже понял, что вы здесь просто отдыхаете. Но я думал об остальных, — сказал доктор Гете, показывая на других пациентов. — Да, если бы они поняли, что она реагирует неправильно, это осознание вызвало бы катарсис.

— Все мы поняли, что вы поступаете неправильно, но это не вызывает у нас катарсиса, — парировала Клара.

— Это потому, что ваше понимание ошибочно, — ответил доктор Гете и в очередной раз вытянул руку перед девушкой, быстро шагающей по комнате. — Одна из главных особенностей сумасшедших состоит в том, что все их поступки, намерения, высказывания свидетельствуют о том, что они ведут бессмысленное существование, но не осознают этого. Если сумасшедшие поймут бессмысленность своих поступков, намерений, высказываний, вполне возможно, они прекратят существование, пойманное в капкан безумия, и вернутся к разумному существованию, — стоял на своем доктор Гете.

— Не являются ли эти бессмысленные поступки, намерения и высказывания следствием осознания сумасшедшими того, что существование, разумное или неразумное, все равно бессмысленно и отличается только способом выражения? И просто решили эту бессмысленность прожить неразумно, что и называется сумасшествием? — спросила его Клара.

— У меня нет ответа на такие вопросы. Задайте мне какой-нибудь простой вопрос, — сказал доктор Гете и подошел к девушке, стоящей в углу комнаты. Ее имени никто не знал, все звали ее Доброй Душой. — Вот эта девушка никогда не противится насилию.

Доктор Гете достал из кармана иглу и вонзил ей в лоб. Она оставалась спокойной, не пошевелилась, когда доктор Гете приблизился к ее голове с иглой, осталась спокойной даже тогда, когда кончик иглы вошел в кожу на ее лбу.

— Я наношу ей вред, а она не защищается, даже не пытается устранить повреждение. Понимаете? Она ведет себя неразумно.

— Это не Добрая Душа ведет себя неразумно, ваши поступки неразумны, — сказала Клара и продолжила спорить с доктором Гете.

Пока дискуссия продолжалась, Макс отошел от группы пациентов, стоящих у окна, приблизился к Доброй Душе и вытащил иглу у нее изо лба.

«Мы должны отбросить идею о разработке плана лечения психопатической личности — может быть, навсегда, а может быть, только на время, до тех пор, пока не найдем более подходящее решение» (Зигмунд Фрейд. Высказывание о психоанализе).

Любовь между Доброй Душой и Максом зародилась в тот момент, когда он приблизил руку к ее лбу и вытащил воткнутую иглу. Их любовь, но это была не любовь, потому что любовь — это когда влюбленные называют так свое чувство, а Добрая Душа и Макс никак не называли то, что было между ними; они просто поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души.

Рабочие часы Макс проводил в помещении для изготовления изделий из дерева, а Добрая Душа в швейной мастерской, и когда они встречались во время прогулки в парке, девушка доставала платок, лоскуток или фартук, который прятала под бюстгальтером прямо на сердце, а он дарил ей лошадку, цветок или ангелочка, вырезанных из дерева. Он клал лоскутки, платочки или фартуки под подушку и на нее и засыпал на них; Добрая Душа расставляла деревянных лошадок, цветы и ангелочков на тумбочке у кровати. Говорили, что во сне Добрая Душа шептала его имя. А Макс, рассказывали, пытался узнать ее имя, но ее имени никто не знал, она была Доброй Душой с тех пор, как появилась в клинике Гнездо.

Макс и Добрая Душа сближались так, как сближаются небо и земля в какой-то далекой точке — соединяются только для взгляда, направленного на горизонт, а на самом деле их единение невозможно, как и разделение. Той весной были мгновения, когда все мы забывали о своем безумии, а безумие забывало о нас, и думали про Добрую Душу и Макса и часто произносили слово «любовь».

— Здесь не может зародиться любовь, — сказал доктор Гете.

— Чего не хватает этому месту, чтобы здесь зародилась любовь? — спросила Клара.

— Я не имел в виду место. Любовь невозможна между людьми, потому что безумие смертельно боится любви. В безумии ненависть других и любовь других представляют одинаковую опасность — и любовь, и ненависть угрожают разрушением Я безумца.

— Разве это не самое страшное, — сказала Клара, — потому что это Я, которое едва дышит, больше всего хочет, чтобы его любили. Нечто в глубине того, чье Я разрушено, знает, хоть и отказывается это признавать, что только любовь может сохранить его Я, но страх перед любовью всегда сильнее осознания этого, он толкает сознание в забытье или ослабляет его более сильным страхом.

— В безумии любовь может возникнуть только у вымышленной, рожденной мечтами личности; любовь у настоящей личности, а это значит, настоящая и реальная любовь, невозможна, потому что любить другого для безумца означает быть с ним единым целым, а быть единым целым с другим означает потерять самого себя. Поэтому любит некий вымышленный Другой, который является лишь отражением небольшой части разрушенного Я. Любить и быть любимым для безумца намного опаснее, чем ненавидеть до смерти и быть ненавистным.

— А разве не правда, что у некоторых людей отчаянная потребность любить и быть любимым сильна так же, как жизнь и смерть? — спросила я. — Это потребность вырваться из когтей безумия, вернуться к жизни.

Та весна, когда Добрая Душа и Макс поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души, стала для них целой жизнью. Макс обещал Доброй Душе то, что он сам когда-то хотел, чтобы жизнь обещала ему, — он обещал ей самые обычные вещи, вещи, которые люди обычно не обещают, потому что они и так подразумеваются, и их не нужно хотеть, о них не нужно мечтать, ибо мечта может родиться только тогда, когда чего-то очень трудно достичь.

Мы слушали, как Макс обещает ей общую постель в комнате с окном, смотрящим на улицу, по которой ходят люди (так похоже и так отличается от окна, смотревшего в парк, по которому гуляли пациенты и доктора), обещал дни, когда они будут учить детей говорить и радоваться, обещал близость их тел перед сном и во сне. Он обещал ей самые обычные вещи, настолько обычные, что люди и не думают обещать их друг другу.

Та весна, когда Добрая Душа и Макс поддерживали слабый огонь, в тепле которого грелись их души, стала для всех нас целой жизнью; мы словно почувствовали, как после столетий ледникового периода наши души стали отогреваться. Пока мы наблюдали за молодыми людьми в парке, слушали их беседы, пересказывали их и размышляли о том, что будет с ними дальше, мы забывали о своем безумии, а наше безумие забывало про нас.

Одним облачным весенним днем, когда собирался дождь и мы не вышли в парк, а остались в палатах, в Гнездо приехали братья Доброй Души. Кто-то рассказал им неправду про их сестру, поддержание слабого огня между ней и Максом представили как нечто совсем другое, и когда они появились в кабинете доктора Гете, первыми их словами было, что они поместили свою сестру в Гнездо не для того, чтобы она стала шлюхой, а ради лечения, и потребовали отвести их к ней. Они вошли в большую палату, где на кроватях, стоявших в два ряда, лежало около пятидесяти женщин. Хотя доктор Гете просил их, чтобы они сказали Доброй Душе, что просто хотят взять ее на прогулку, они все же сообщили ей правду — они увозят ее домой навсегда.