Клара молчала. На следующий день она предложила доктору Гете обсуждать совместно наши болезни, вместо того чтобы каждую первую субботу месяца слушать про них лекции. Потом мы несколько раз собирались в Большом зале, доктор Гете спрашивал, чем для нас является безумие, а мы отвечали.

Мы говорили:

— Быть сумасшедшим — это словно находиться в опасности и пытаться позвать на помощь, но ни единый звук не может вырваться из твоего рта — горло, язык и губы делают усилия, но все напрасно. Рядом с тем, кто в опасности, есть люди, но они стоят к нему спиной и не замечают происходящего, потому что их взгляд и взгляд сумасшедшего направлены в разные стороны, на разные пейзажи, в разные небеса. Да, мы смотрим в разные небеса.

— Сумасшествие — это весло, которое ударяется о стену вместо воды, и ударяется, ударяется, ударяется, ударяется…

— Сумасшествие — это точка, которая бежит, но не двигается.

— Сумасшествие — это дверь без ручки.

— Сумасшествие — это когда ты видишь нечто зеленое, а все тебя уверяют, что оно красное.

— Сумасшествие — это когда все ожидают, что ты будешь говорить, и требуют, чтобы ты говорил, и говорил, и говорил, и говорил, но никто тебя не слушает. И губы твои тоже не слушаются — они закрыты, пока ты говоришь, говоришь, говоришь, и все уверяют тебя, что ты сумасшедший, потому что требуют, чтобы ты говорил, а ты молчишь, молчишь, молчишь, а они не слушают, как ты говоришь, говоришь, говоришь.

— Не полностью ожившая кукла.

— Сон капает в зрачок. Зрачок капает в сон.

А доктор Гете повторял:

— То, что вы говорите, просто глупости.

А Клара однажды сказала ему:

— Мы, сумасшедшие, говорим много глупостей, много ничем не связанных между собой абсурдностей, но среди них есть вещи, которые важны для нас, и мы смотрим, замечают ли другие разницу.

«Мы должны отбросить идею о разработке плана лечения психопатической личности — может быть, навсегда, а может быть, только на время, до тех пор, пока не найдем более подходящее решение» (Зигмунд Фрейд. Высказывание о психоанализе).

Мало кто из нас посещал встречи в Большом зале. Собирались только те, кто чувствовал вызванную безумием потребность дискутировать на философские темы. На этих встречах мы выглядели как люди, жадные до разговоров, и в то же время так, будто нас принудили к этим разговорам, будто некая тягостная сила внутри нас не давала нам покоя, а мы хотели извлечь ее вместе со словами. Мы часто спорили о том, почему нормальность и сумасшествие представляют два разных мира.

— Недопонимание — вот что разделяет нормальность и безумие. Безумие не понимает нормальность, а нормальность не понимает безумие, — однажды сказал доктор Гете.

— Нет, — откликнулась Клара. — Безумие не понимает себя, а нормальность — себя. А то, что разделяет нормальность и безумие, — это страх; нормальность боится безумия, а безумие боится нормальности. Если безумие примет реальность нормальности, оно увидит ту не-реальность, которую создало, и она исчезнет, а с ней — исчезнет и само безумие. Если нормальность внимательно приглядится к безумию, она найдет там невыносимую правду не только о безумии, но и о себе, и весь ее фундамент рухнет, броня исчезнет, и всплывут все ненормальности, которые содержит в себе так называемая нормальность, и место изломленной нормальности займет безумие. Для нормальности и безумия столкновение друг с другом означает смерть и превращение в собственную противоположность и отрицание.

«Сновидение мы можем определить как кратковременное безумие, а безумие как продолжительный сон» (Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление).

Эту девушку все называли Доброй Душой, потому что она спрашивала всякого: «Тебе что-нибудь нужно?» Когда мы ходили в парк, она собирала цветы, рвала траву или отламывала ветки деревьев, а потом отчаянным взглядом искала людей, подходила к ним и подавала цветы, траву, ветки.

Когда моя сестра Роза пришла навестить меня после смерти своего мужа, мы долго сидели на кровати. В руках она держала фотографию, на который были изображены ее дети — Герман и Цецилия.

— Сейчас я живу только ради них, — повторяла она каждый раз, когда взгляд ее падал на снимок.

Эрика была привязана к своей семье. Куда бы она ни шла, всегда брала с собой своих близких. Иногда Эрика просила медицинских сестер позволить ей прийти в нашу с Кларой палату. Она садилась на одну из кроватей и доставала из кармана лоскут, раскладывала его на коленях и показывала, что там: несколько мелких веточек. Эрика гладила их пальцами, словно ласкала.

— Это моя семья. Это моя мама, это — папа, это — мой муж, а это — наши дети, — говорила она, отделяя одну веточку от другой. — Мы все — счастливая семья.

Она еще некоторое время перекладывала одну за другой веточки на лоскуте, а потом заворачивала и возвращала свою семью в карман.

Эрика всегда носила этот лоскут с собой и часто во время приемов пищи, прогулок в парке или работы в швейной мастерской доставала его из кармана и перекладывала веточки. Однажды ее лоскут пропал; то ли сама его потеряла, то ли украли. Она очень тосковала по веточкам, и доктора завернули ей несколько в другой лоскут и дали ей. Она развернула лоскут, прошлась пальцами по веточкам и сказала:

— Это не моя семья.

Иногда во время дневных прогулок по парку Криста подходила к доктору Гете и говорила:

— Я хочу домой.

— Где дом? — Этим вопросом доктор Гете хотел ее смутить.

— Дом дома.

— Здесь твой дом, — объяснил ей доктор Гете.

— Нет, — сказала Криста. — Дом там, где моя дочка.

Доктор Гете молчал.

— Хочу быть там, где моя дочка.

— Хорошо. Мы вас отпустим. Вот только погуляем в парке и отпустим.

И это успокаивало Кристу. Она молчала день или два, а затем снова просилась домой. Иногда Кристу навещали родители. В такие моменты она словно исчезала. Когда они были рядом, не могла ни говорить, ни смотреть. Ее глаза замирали на одной точке, словно что-то невидимое там поглощало ее взгляд, поглощало ее саму. Родители пытались привлечь ее внимание, но она продолжала оставаться в той точке, куда был направлен ее взгляд и где терялось ее Я. Несколько раз родители Кристы приводили в Гнездо и ее дочь. Девочка приносила с собой школьные тетрадки или рисунки. Она раскладывала их перед матерью и рассказывала, что изображено на рисунке, читала ей записи из тетрадей, а Криста, поглощенная тем, что видела, а никто другой видеть не мог, продолжала сидеть неподвижно. Потом дочка замолкала, собирала рисунки, закрывала тетрадки. Смотрела то на бабушку, то на дедушку, то на маму. Все молчали. Дочка время от времени поглядывала туда, куда был направлен взгляд матери, зная, что там есть нечто, что видит только ее мама, нечто, чего они видеть не могли, но представляли, ощущали это нечто, на которое та смотрела и которое ее поглощало. Потом бабушка и дедушка вставали и говорили: «Пойдем…» Родители на прощание касались рук Кристы, дочка бросалась ей на шею, обнимала ее, но мать так и оставалась неподвижной, а потом они уходили. После этих встреч Криста еще долго сидела, словно окоченев. Потом неожиданно возвращалась в этот мир, всегда одинаково: начинала рычать, хлопать в ладоши, биться о стену. Санитары знали, что происходило после посещения родителей, поэтому еще перед тем, как она приходила в себя, ее связывали, и, связанная, она кричала: