— Хотите сейчас увидеть Клару? — спросил меня доктор Гете, когда я вошла в его кабинет в клинике Гнездо.

— Я увижу ее, когда приду с Густавами, — ответила я.

Я пришла туда с ними двенадцать недель спустя. Доктор Гете сказал, что Клару поместили в другую палату.

— Почему не в палату, где она провела столько лет? — спросила я, а доктор Гете только махнул рукой.

Мы шли по коридорам. Из некоторых палат выглядывали задумчивые лица, обезумевшие лица, лица, выражающие ужас и испуг; они смотрели на нас изнуренными глазами, пустыми глазами, глазами, полными страха, восхищения, безумной радости, беспричинной ненависти и беспричинной любви, глазами, полными отвращения и сладости; они сжимали губы в молчании, выпячивали их в изумлении, процеживали сквозь них едва слышимое слово, благословляли или проклинали, кричали от боли или радости. Некоторые Густавы испугались. Самый младший, четырехлетний Густав, крепко держал меня за руку, впивался в нее, мешая мне двигаться.

В помещении, куда привел нас доктор Гете, стояло десять кроватей, на которых лежали женщины — некоторые из них были неподвижны, другие ворочались в постелях и что-то бормотали, у одной женщины руки и ноги были связаны. В конце палаты, в углу, на кровати лежала Клара в белой ночной рубашке. Она лежала, свернувшись калачиком, колени были подтянуты к подбородку, а стопы — к ягодицам. Руки были сложены и прижаты к груди. Она смотрела в стену. Двенадцать Густавов и я стояли у ее кровати. Потом самый старший из братьев присел рядом с ней.

— Тетя Клара, — окликнул ее семнадцатилетний Густав.

Ни звук ее имени, ни знакомый голос не подействовали на Клару. Она продолжала ровно дышать и смотреть в стену.

— Мы пришли проведать тебя, — добавил Густав. — Мы все здесь.

Клара не двигалась.

Младший Густав приблизился к тете и погладил ее по волосам. Он был слишком низок, чтобы увидеть выражение ее лица, обращенного к стене. Старший из братьев, тот, кто сидел на кровати, накрыл ее ладонь своей. Ее руки были собраны в кулаки. Не сжаты, а просто собраны.

Женщина, лежавшая в другом конце палаты, принялась кричать. Ее крик взволновал остальных: женщины стали вопить, плакать, смеяться. Одна из них угрожала, что подожжет всех. Только Клара молчала. Ее молчание звучало громче, чем все крики.

Старший из братьев повернулся к доктору Гете:

— Разве для нее здесь не слишком шумно? Все кричат. А она молчит.

Доктор Гете прочертил в воздухе указательным пальцем слово «нет», а потом вслух повторил это «нет» несколько раз и продолжил:

— До недавнего времени она была в палате одна. В той, где провела много лет. Но с тех пор, как ее поместили туда несколько месяцев назад, она не произнесла ни слова. Поэтому на прошлой неделе мы перевели ее сюда. Тишина, стоявшая в палате, где она была одна, умертвляла бы ее. Ее нужно провоцировать. Думаю, эти крики заставят ее говорить.

— Эти крики заставят ее навсегда погрузиться в молчание, — возразил старший Густав.

— Ошибаетесь, — возразил доктор Гете.

— Не важно, ошибаюсь я или нет. Важно, чтобы вы перестали мучить ее тем, что держите среди этих криков.

— Я не думаю, что она здесь мучается. Посмотрите на ее лицо. Когда мы привели ее сюда из спокойной палаты, ее лицо выражало тревогу. В той палате Клара молчала и была неподвижна, как и сейчас, но лицо ее сковало судорогой. А сейчас оно лучится спокойствием.

Действительно, у Клары было спокойное лицо мертвеца. Сыновья Густава Климта смотрели на свою тетю, лежащую в позе зародыша, с безучастным, как у эмбриона, выражением лица. Младший Густав приблизился к ее ногам и коснулся стоп. Я накрыла его ладони своими — на стопах Клары. Они были холодными, как у мертвеца. Она продолжала смотреть в белую стену и ровно дышать.

Я сказала:

— А что, если это самоанестезия — она сама себя умертвила, чтобы спастись от этих криков?

— Вы говорите о вещах, в которых ничего не понимаете, — огрызнулся доктор Гете. Потом обратился к Густавам: — Давайте, дети. Вы повидали свою тетю. Пришло время идти домой.

Мы направились к выходу из палаты. Я пропустила вперед двенадцать Густавов, но не успела выйти сама, как младший Густав вернулся. Он приблизился к кровати Клары, встал у изголовья и вытянул губы, словно целуя ее, но поскольку Клара смотрела в стену, а кровать была слишком высокой, мальчик не мог коснуться ее лица. Потом он отошел к нижней части кровати и поцеловал ее стопы, лежавшие на краю постели. Повернулся и побежал к выходу.

На следующий день я пошла к Зигмунду и попросила его заставить доктора Гете вернуть Клару в ее прежнюю палату, и вскоре брат сообщил мне, что его коллега исполнил требование. Просыпаясь, я пыталась убедить себя навестить Клару, но неожиданно нашла повод этого не делать — в Вене разразилась эпидемия пневмонии и испанского гриппа, и каждый день умирали сотни людей, были закрыты школы, театры, Опера и кинозалы, рекомендовалось выходить из дому только в случае крайней необходимости. В 1919 году, сразу после того, как болезни отступили, истощенная войной Австро-Венгерская империя распалась, и мы оказались в той ее части, которая стала называться Австрией.

Был полдень воскресенья, когда Зигмунд сказал мне, что Софи носит третьего ребенка. Она не была в Вене с момента своей свадьбы шесть лет назад, а за это время Зигмунд и Марта успели навестить ее в Гамбурге лишь дважды. Пока длилась Великая война, путешествовать было невозможно, и после ее окончания железнодорожное сообщение между Австрией и Германией восстановили не сразу.

В те месяцы мой брат каждый день звонил Софи. За месяц до родов она пожаловалась, что чувствует себя очень плохо, на следующий день Макс Хальберштадт сообщил Зигмунду, что состояние Софи ухудшилось и ее срочно доставили в больницу, а днем позже Макс снова позвонил брату и сказал, что Софи умерла.

Когда я впервые увидела Зигмунда после смерти Софи, он сидел неподвижно, взгляд его застыл на какой-то точке в центре стола. Услышав, что мы завели разговор о Софи, он произнес:

— Нет большего несчастья, чем пережить собственного ребенка.

«Смерть» и «ребенок»; много лет назад, когда эти слова произносились вместе, я чувствовала, как что-то пронзает мою утробу.

— Нет большего несчастья, чем пережить собственного ребенка, — повторила моя сестра Роза.

В комнате раздавался тихий плач Марты, сопровождаемый звоном ножа и вилки, которые тряслись в ее судорожно сжатых пальцах и ударялись о тарелку.

Осенью того года из Берлина приехала моя сестра Марие через несколько дней после того, как ее дочь Марта бросилась с моста в Шпрее, в которой несколькими годами раньше утонул и ее сын Теодор. Муж ее давно был мертв. Она остановилась в нашем доме до начала зимы, и когда разговор между нами тремя — ею, матерью и мной — обрывался, Марие бесшумно выходила из комнаты и возвращалась через долгое время с покрасневшими глазами. Она уехала в Берлин в конце зимы — снег уже сошел.