Или вина не столько в предпосылке, сколько в нем самом? Теперь, окончательно стряхнув с себя сон, он вынужден был принять именно последний вывод, ясно представляя, какого он дурака свалял, заявившись в палату без белого халата, притворившись, что, мол, заглянул к больному просто так, по-свойски, а не для врачебного осмотра. Он наивно представлял, что сумеет с легкостью добиться расположения Уайлдера и наладить с ним отношения, благодаря которым сможет узнать все, что ему необходимо, из которых станет черпать все, что ему нужно, полными пригоршнями, будто воду из ручья.

В какой-то мере беда и в самом Уайлдере: человек он сложный, что и говорить, – и все же ничто из сказанного им или сделанного нельзя было не предвидеть заранее. Его напористого стремления к спору, подозрительности, с какой он воспринимал всякое утверждение, даже его весьма ядовитых уколов – всего этого следовало ожидать.

Нет, Уайлдера ему винить не следует. Вся вина лежит на нем самом, и величина ее измеряется осознанием, что он не сделал ничего, совершенно ничего, дабы отвратить Уайлдера от самоубийственного пути, по какому тот все еще гонит себя. Он предпринял попытку – и попытка не удалась. И опять, как уже – слишком часто – случалось в прошлом, он понадеялся на умение, какого у него не было.

Для Аарона Карра с самых юных лет задушевные личные отношения всегда были чем-то постыдно непознаваемым. Он никогда не был в состоянии понять, отчего то, что большинству людей казалось таким же естественным и безотчетным, как дыхание, для него обращалось в такую трудность. В средней школе у него был всего один близкий друг, отношения с которым сложились на общности происхождения и интересов. Сэмми Харрис тоже был сыном доктора и тоже видел свое будущее в медицине. Общие планы и ожидания и свели ребят вместе.

Медицинский вуз представлялся Аарону местом, где будет множество Сэмми Харрисов, эдакой несчетной сокровищницей возможных новых друзей. Как выяснилось, возможностей и впрямь оказалось полно, он с радостью подружился бы с десятками своих однокашников. Увы, сам он привлекал только самых нерадивых, тех, кому нужно было чужой конспект переписать или кто помог бы очередной экзамен скинуть. Остальные не обращали на него внимания. Сам Аарон приписывал это по большей части зависти. Он всегда был если не самым, но непременно одним из самых лучших на курсе (в общем-то не прилагая к тому особых усилий), только временами выходило так, что высокое место среди успевающих теряло всякую привлекательность в сравнении с местом за стойкой бара во время групповых походов «по пиву», в которые его никогда не приглашали.

Когда Аарона, к удивлению его самого, на третьем курсе избрали в члены общества отличников Альфа-Омега-Альфа (в медвузах оно соответствовало Фи-Бета-Каппа[12] в других университетах), он было подумал, что наконец-то пробился в круг избранных. Ничуть не бывало. После избрания его, казалось, еще более нарочито обходили вниманием. Он знал, насколько важны для врача личные отношения, а потому со скрежетом откладывал книги по медицине, чтобы проштудировать кое-какие расхожие фолианты, в которых надеялся отыскать для себя пользу (даже прочел тайком «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги), однако из всех из них вынес лишь ощущение, что книги писались людьми, которые чересчур низко ценят самоуважение и умственную честность.

Многого Аарон Карр навидался уже вначале, будучи интерном в больнице, и все же как-то не смог заставить себя делать то, что полагалось. Он попросту не мог убедительно раболепствовать. А когда пытался неискренне льстить, то всегда пунцово краснел и начинал предательски запинаться. Серьезнее было то, что Карр никогда не позволял себе впадать в немоту, если его молчание могли принять за согласие с тем, против чего он восставал всей душой. Чаще всего это касалось диагноза, а поскольку мастерство его в этой области расцвело, то не замедлила последовать целая череда триумфов, причем в нескольких случаях – над докторами, слывшими в больнице корифеями. Впрочем, триумфы лавров ему не принесли, напротив, он обнаружил, что впал в еще большую немилость у тех самых людей, от милости которых зависел.

Нужда заставила, и Карр выучился обходиться без приятельских отношений с коллегами, оделся в броню, непроницаемую для их колкого обыкновения замолкать при его приближении к столику в столовой, за которым они пили кофе в перерыв, и даже убедил себя, что в таком к нему отношении, по крайней мере, в одном аспекте, проглядывало уважение. А вот что, однако, все больше не давало ему покоя, так это растущее осознание, что неспособность завязывать дружеские связи среди медиков идет рука об руку со сходной ущербностью в отношениях с пациентами. Почему-то, невзирая на искренность его полной самоотдачи, лишь немногие больные привязывались к нему, остальные же, похоже, оказывались не способны оценить его непритворное желание помочь или понять, как страстно доктору хочется донести до них то человеческое тепло, каким полнилось его сердце. Ничто за все время его интернатуры не озадачило его больше, чем выражение страдальческого разочарования на лицах всех больных в одной из палат, когда однажды ему пришлось сообщить им, что он заменит доктора Хакетта, всем им словно плевать было на ту истину, что из всех интернов Хакетт был наиболее вопиющим неумехой. И весьма слабо утешало то, что, по его наблюдениям, больные из частных палат, способные платить по самым высоким ставкам за наилучшее лечение, были не более разборчивы.

Осознанно или нет (наверняка осознанней, чем он был способен в то время себе представить), но на решение уйти в науку повлиял страх так никогда и не обрести тех личностных качеств, от которых, по всей видимости, зависела успешная практика. Мысленно он видел себя знаменитым диагностом-терапевтом, однако мечты его развеялись в прах, когда он на практике познал, как зависимы врачи-специалисты от своих приятелей-коллег, направляющих к ним больных на обследование и лечение. Впрочем, и мысль заняться общей практикой вызывала ничуть не меньше опасений впасть в зависимость от прихотей неразборчивых пациентов: перспектива эта вырисовалась особенно четко после того, как Аарон Карр провел несколько свободных недель в приемной отца. Хотя намерение поработать с отцом и впоследствии унаследовать его практику лишь смутно мелькало в сознании, все же окончательно подобную возможность он отверг, выяснив, что ему не по силам и в малейшей доле привить пациентам такое же благоговейное уважение к себе, с каким они боготворили его старика-отца. Отец, должно быть, тоже это понял. Мягко, с легко различимым сожалением и тем не менее уверенный в правильности выбора он согласился: сыну лучше заняться наукой.

Статья «Установление вида стресса как средство диагностики» стала первой научной публикацией Аарона Карра. И пусть появилась она в журнальчике, который из практикующих клиницистов редко кто читал, все же это вполне походило на признание, нужное, чтобы убедить самого себя: как раз наукой-то он и хотел заниматься на самом деле. Совершенно неожиданно такое рассуждение нашло поддержку. То единственное письмо, в котором содержался отклик на статью, пришло от доктора Сайруса Бернати, главного кардиолога Восточно-Манхэттенской больницы. Бернати, по-видимому, немного занимался исследованиями патологии закупорки сердечных сосудов, и статья Карра предлагала возможные объяснения ряда выявленных им аномалий. Не имея времени заниматься изысканиями самому, Бернати предложил воспользоваться собранным им материалом. После часовой беседы Аарон Карр, полагая, что действует в духе отношения своего патрона, попытался уклониться, заявив, что недостаточно сведущ в патологии, чтобы предпринять исследование, какое мыслилось Бернати. Кардиолог тут же предложил взять его под свою опеку, предоставив место научного сотрудника.