Одну крупную победу Джадд Уайлдер одержал весной, когда Рольф оканчивал первый курс. Тогда зимой заведующий кафедрой маркетинга в Школе бизнеса Колфакса пригласил его прочитать лекцию об использовании приемов театральной техники в современном продвижении товаров. Несмотря на плотную занятость по работе: у Джадда было по горло дел в связи с весенней рекламной кампанией, он согласился, главным образом потому, что ему удастся провести целый день с Рольфом. Получилось же так, что как раз с ним ему довелось провести очень мало времени, зато лекцию восторженно приняли и студенты, и преподаватели, а спустя несколько недель он получил письмо, в котором сообщалось, что колледж присудил ему премию Гопкинса за тот год.

На Рольфа награда явно произвела впечатление. И хотя он никогда прежде не проявлял ни малейшего интереса к бизнесу: его специализацией был предмет, именовавшийся историей науки, – все ж целый день высидел на семинаре по управлению, который предшествовал церемонии награждения и банкету, а после во время коктейля ни на шаг не отходил от отца, упрямо сопротивляясь всем попыткам матери увести его куда-нибудь подальше. Тот вечер придал Джадду решимости, и он собрался попросить Рольфа поработать летом в «Крауч карпет», даже довод подобрал: мол, его знание истории науки, несомненно, выиграет, когда он на собственном опыте познакомится с современной промышленной техникой. Однако не успел он завести об этом разговор, как Кэй пристроила Рольфа в археологическую экспедицию, отправлявшуюся на раскопки доколумбова поселения скандинавов на побережье штата Мэн.

– Все равно, наверное, ваша жена будет рада повидаться с ним, – заметила миссис Коуп, не отрываясь от подсчета петель.

– А как же, – произнес он, зевая, а от того явно перебарщивая в попытке сохранить спокойствие, когда на душе кошки скребли: точно так же он вел себя и тогда, когда Кэй заявила, что должна поехать в Париж на день рождения мисс Джессики. Ему было очевидно: предлог для отвода глаз.

В последний год учебы сына в Колфаксе они виделись все реже и реже: весенние каникулы Рольф провел в путешествии по штату Флорида, – а когда он поступил в магистратуру, из-за которой он переехал в Париж, и получил исследовательский грант, позволявший ему оплачивать все свои расходы, их отношения сделались еще более отстраненными. Деньги, как стало казаться тогда, были единственным, что связывало Рольфа с родителями: разрыв стал еще очевиднее, когда сын не раздумывая отказался от предложенного отцом денежного содержания.

– А что ваш сын изучает? – спросила миссис Коуп. – Кем он собирается стать?

– Откуда мне знать, – ответил он, пытаясь пожатием плеч облегчить груз озабоченности, слыша в вопросе медсестры эхо своего собственного, заданного Рольфу, в ответ на который не получил ничего, кроме школярски затверженного: «Стремление к познанию есть цель самодостаточная». – Он специализируется в том, что называют историей науки. Вообще-то это не история. Скорее уж на самом деле философия – философская основа, на которой выросла наука. Один из его профессоров в Колфаксе добился для него гранта на изучение периода семнадцатого века во Франции, вот теперь Рольф и работает над этим для магистерской диссертации.

– Мне кажется, он будет преподавать, – сказала миссис Коуп. – Такое с большинством из них случается, с умниками, я хочу сказать, с теми, кто, похоже, ни к чему другому не пригоден. И не слишком это плохая жизнь, наверное. Больница, где я работала, уйдя со службы, находилась рядом с КУЛА[9], так что время от времени к нам попадал народ оттуда. Был один старый профессор. Мне его никогда не забыть. Этот человек ни единого словечка не мог сказать простым языком, так, чтоб его понять можно было. То есть, хочу сказать, людям вроде меня, у кого образования не больше моего было. Так беда-то была в том, что я никак не могла сообразить, когда он умом трогался, а когда нет. В любом случае смысла не было никакого.

Джадд одобрительно улыбнулся, поощряя ее продолжать.

– Только, знаете, интересная штука с тем стариком. Вот представьте: семьдесят с лишком лет, почти восемьдесят, и ровно ничегошеньки в своей жизни не делал, кроме как изучал одного этого писателя. Ой, как же его звали-то, а? Должна бы помнить, ведь столько раз слышала, пока он почти шесть недель у нас пролежал. Во всяком случае, он давно жил, еще во времена Шекспира. И написал-то всего одну тонюсенькую книжицу, ничего другого найти не смогли, зато, только представьте: этот самый старый профессор всю жизнь потратил, изучая его. И ничего больше он в этом мире не сделал, ровным счетом ничегошеньки. Только знаете, что интересно: много людей оказывалось в том же месте, что и он, так они захлебывались сожалениями по поводу того, как прожили свои жизни. А профессор нет. Он просто был чуть ли не самым довольным из человеческих существ, каких только можно встретить.

– Могу этому поверить, – согласился Джадд, думая о старом докторе Когле из Колфакса, который все еще преподавал историю драматургии, все еще боготворил Расина как величайшего драматурга всех времен и был слеп ко всему, что произошло с театром за последние двести пятьдесят лет.

– Может, так и надо, чтобы быть счастливым, – раздумчиво заметила миссис Коуп. – Находишь себе какую-нибудь маленькую норку где-нибудь, чтоб все в ней было только твое, чтоб никто другой туда втиснуться не пытался, чтоб ты просто залег в нее и оставался там.

– Только чего ж тогда достигнешь?

– А чего большинство из нас достигает? – ядовито спросила сестра. – Это вот как в вязании. Вяжешь, вяжешь, вяжешь – а какой в том смысл? Мне только то и достается за него, что: «Ой, спасибо, тетя Мэйбл», – а потом вязание упрятывается на самое дно комода, где и лежит себе.

– О, этому я не поверю! – воскликнул Джадд, ободряюще улыбаясь.

– Это правда, – коротко бросила миссис Коуп. – Только я все равно продолжаю вязать. Зачем?

– Чтобы занятие было, – предположил он.

– Угу, – согласно кивнула она, умолкая, чтобы поймать пропущенную петельку. – Только разве большинство из нас не заполняет жизнь именно этим, просто чтобы занятие было? Гоним, гоним, гоним: мы должны сделать это, мы должны сделать то, мы должны сюда пойти, мы должны туда пойти. Зачем, я вас спрашиваю?

От жеста, каким сопровождался вопрос, вязание подпрыгнуло и клубок шерсти соскочил с колен медсестры. Покатился по полу и закатился под кровать, это отвлекло внимание, и оба они не услышали, как открылась дверь. Миссис Коуп все еще стояла на коленях, когда, вдруг подняв взгляд, потрясенно застыла поначалу, а потом вспыхнула, заливаясь во все лицо стыдливым румянцем, торопливо вскочила на ноги и, едва переводя дыхание, произнесла:

– Добрый вечер, доктор.

Джадд не сразу разобрал, что стоявший в дверях мужчина был доктор Карр. Без белого халата он выглядел совершенно другим человеком, иными казались не только внешность, но даже голос и манера держать себя, и все же, уже после того, как они с миссис Коуп обменялись несколькими фразами, появилось ощущение: непринужденность доктора – нарочитая, а утверждение, будто он заглянул всего лишь, чтобы поздороваться, возвращаясь после ужина к себе в кабинет, слишком явно выдавало попытку придать своему появлению характер обычного между людьми общения, а не визита врача. Улыбка его (чуточку тверже, чем нужно, застывшая на губах) безошибочно выдавала в докторе человека, для кого быстро сойтись с кем-то всегда было ускользающей целью, недостижимой, потому как не в силах он был удержаться от того, чтобы не наседать чуточку настойчивее, всегда сопровождая свои слова несколько избыточным напором, какой вот и сейчас почувствовал Джадд, когда услышал: