Тем не менее Карр многое постиг в кардиологии не только благодаря доктору Бернати, но и благодаря долгим занятиям за секционным столом. И все же два этих года дались нелегко. Порой казалось, что Бернати искренне заинтересован в поисках истины и его, возможно, даже совесть гложет за то, что он сыграл свою роль в ее утайке, но иногда он вел себя так, словно ужасался последствиям признания этой истины. «Только подумайте, что бы произошло, подтверди мы когда-нибудь, что производственный стресс есть главнейшая причина коронарной окклюзии, – мрачно рассуждал он как-то вечером. – Дня не пройдет, как валом повалят судебные иски работников с требованиями компенсации». Далеко не случайно большинство личных друзей доктора Бернати были президентами корпораций.

При всей непоследовательности сам Бернати вел себя по-доброму и умно. Чего совсем нельзя было сказать про остальных сотрудников Восточно-Манхэттенской. Никогда прежде Аарон Карр не чувствовал себя в такой полной изоляции, слишком откровенное объяснение которой вытекало из неоднократно слышанного им собственного прозвища – «молодой еврейчик Бернати». Едва ли не впервые в жизни у него не получалось убедить самого себя в том, что быть евреем – это препятствие надуманное.

Когда в конце второго года в кардиологии ему предложили возглавить научную работу, которой занялся Берринджеровский институт, он предложение принял, не только радуясь возможности заняться тем, для чего в высшей степени подходил, но и соглашаясь с выпавшим ему в жизни жребием. Берринджер безоговорочно считался еврейским институтом, он содержался беженцем из немецких евреев и был почти полностью укомплектован сотрудниками одного с Аароном национального происхождения.

Посмотреть со стороны, Аарон Карр вполне ладил со своими коллегами, при том, что его, как было заведено, оставляли самого вершить свои дела, если не считать контроля за расходованием денег да ежегодного доклада. Большинство его статей, так или иначе, публиковались, его связи с Бернати обеспечивали Карру если не кресло в ряду избранных во время гала-представления, то хотя бы стоячее место где-то позади в зале. Впрочем, годы летели, и все труднее было удовлетворять страсть к успеху всего лишь публикациями. Все им написанное не позволяло судить о том, что его труды хоть как-то влияют на сообщество медиков. Какой был смысл докапываться до истины, если уже после того, как ты ее наконец-то явил миру, истине этой суждено быть похороненной на пыльных страницах какого-то журнальчика, который не раскроет никто, разве что более поздний трудяга-ученый, да и то лишь для того, чтобы убедиться в бессмысленности своих изысканий?

Аарон убедил себя покинуть Берринджер и перейти в клинику Аллисона, используя тот довод, что это позволит навести мосты, соединяющие науку с практикой. Чем больше он думал об этом, тем больше видел в переходе возможность проявить себя, доказать, что обретенные им знания помогут клинике еще лучше справляться с ее признанным делом – помогать людям решать проблемы с собственным здоровьем. Возможно, Карру и удалось бы достичь этого, если бы не позиция Харви Аллисона, считавшего, что сохранять организационную гармонию среди работающих в клинике докторов важнее всего остального. Все разногласия: как диагностические, так и процедурные – решались большинством голосов, а большинство извечно отдавало предпочтение расчетливому благоразумию и никогда не поддерживало ничего, что способно было вызвать неудовольствие платящей по счетам корпорации, и тем самым поколебать добрую волю клиники, неизменно направленную на обретение прибыли. Едва ли не с самого начала доктор Карр понял: он не приемлет того, что сохранение добрых отношений с коллегами важнее честного служения находившимся на обследовании пациентам.

До вчерашнего вечера Аарон Карр полагал, что его былые проблемы остались в далеком прошлом. Но вот, поди ж ты, он будто откатился ровно на одиннадцать лет назад, оказавшись беспомощным и нерадивым с Уайлдером. Отчего у больных прямо-таки инстинктивная неприязнь к нему? Отчего не хотят дать ему хотя бы шанс попробовать? Что в нем не так?

Завязав галстук узлом, он всматривался в свое отражение в зеркале, безрезультатно ища ответы на эти вопросы, пока наконец, печально вздохнув, не бросил это занятие. Подойдя к окну, вгляделся в далеко стоявшую больницу, пытаясь решить, что же делать. Доставленный на «Скорой» больной явно тревоги не вызвал. Что бы там ни было, Рагги вполне справится. И незачем, получается, идти в больницу в такую рань, а тогда чем же еще заняться?

Неожиданно справиться с нерешительностью помогло ощущение голода, пробудившееся от бряканья сковородки: верного признака, что миссис Стайн уже встала и возится на кухне. Аарон стал быстро спускаться по лестнице, благостно предвкушая, что миссис Стайн, как она то проделывала каждое утро, примется уговаривать его хотя бы на этот раз не спешить, присесть к столу и позавтракать как полагается. Увы, сегодня уговоров не последовало. Хозяйка очень спешила, так что ему досталось только приглашение налить себе кофе (тарелка с пончиками, обсыпанными сахарной пудрой, уже стояла на столе), а когда Аарон убедился, что его попытки завязать разговор только отвлекают и нервируют хозяйку, он махнул рукой и отправился в больницу – пешком, а не на машине.

Задержавшись у стойки дежурной, доктор Карр спросил сидевшую за пультом девушку о вызове «Скорой».

– Умер, не приходя в сознание, – с бесцеремонностью профессионала сообщила та. – Еще один инфаркт на автостраде.

– Местный?

– Из Камдена, штат Нью-Джерси.

– Родственников известили?

– Жена сидела с ним рядом. Она сейчас в телефонной кабинке, говорит с кем-то из Харрисбурга.

Доктор направился за угол, к телефонной кабинке. Возле закрытой дверцы стоял Рагги, только теперь заметивший старшего коллегу. Бросив настороженный взгляд в кабинку, Рагги подошел к Карру и молча протянул ему блокнот, который держал в руках. Там все было сказано, все та же старая история: «Сэмпсон, Питер Т. пол: муж. умер до прибытия «Скорой», имеются признаки обширной коронарной окклюзии с мгновенной остановкой сердца».

Дверь кабинки отворилась, вышла миссис Сэмпсон. На лице ее, хотя и осунувшемся, было выражение собранности, говорившее не об отсутствии горя у супруги, а о том, что она давным-давно научилась жить на нервах. Похожие лица часто попадались доктору Карру прежде, оно напомнило ему о многих женах, с кем он беседовал в Берринджере, занимаясь своими послеинфарктными исследованиями: выражение выработанного самообладания, почти так же существенно отличавшее их, как и их мужей – поведение при жизни.

Рагги представил их друг другу, и Аарон Карр, выразив соболезнование, спросил:

– Если есть что-то еще, чем мы могли бы помочь, миссис Сэмптон… все, что угодно… то, очень надеюсь, вы нам дадите знать.

– Вы очень добры, – ответила женщина. – Только, полагаю, обо всем уже позаботились. Не было никаких причин для гонки. Но попробуй останови его! Вчера я попробовала. Знала, чем это обернется. Точно так же он вел себя и в первый раз, жуткая эта гонка, гонка, гонка… – Рыдание заглушило ее голос.