Сигара «Голиаф», которую Анжелика Халл оставила тлеть под шатром, дотлела до основания во рту Дональда Стаки, лафайеттского мальчишки с лошадиным лицом. Его приятель Фрэнсис Джонс, с фигурой как груша, громко топал позади, держа в руках догоревшую лампу, банку зеленой краски, которой они собирались разрисовать исполина, и холодный венец от каменного пениса. Мальчишки бежали пять миль, не говоря ни слова.

– Я тебе что, мул? – выдохнул Фрэнсис. – Я устал.

– Поймают – убьют, – ответил Дональд. – За все, что мы видели.

– Уже светает. – Фрэнсис остановился. – На свету не тронут.

– Может, и так, – согласился Дональд. – Но если тронут – крышка.

Ты чо, скажешь кому, чего там было?

– Когда состарюсь. Не раньше. И ты, если котелок варит. Исполин и два привидения под шатром? Нам кранты, коли выболтаем хотя бы половину.

– Это тебе приспичило его красить. Не думал, что там духи, да? – проговорил Фрэнсис. – Слушай, а они не придут за нами, когда опять стемнеет?

– Они не знают, что мы там были, и вообще, они трахались, какое им дело до теплых идиотов. Если заявятся, делай вид, будто не понимаешь, чего им от тебя надо.

– Духов разве обманешь?

– А то нет, черт возьми. Обманешь запросто. И вообще меня сейчас волнуют не духи. Надо деть куда-нибудь эту штуку, которую ты спер, а то, увидишь, каменюка кинется ее искать – не советую я тебе связываться с исполином.

– Ты ж сам сказал забрать.

– Ну да, если б мы ее оставили, Чурба Ньюэлл враз бы нашел. Тебе надо, чтобы он схватил тебя за жопу прямо на этой дороге? Кинь в надежное место и забудь.

– Можно прямо тут.

– Не, Фрэнсис, тут не надо. Лучше спрячь. Пусть полежит пару дней, чтоб залах выветрился, а не то исполин тебя унюхает, как ищейка. Обо всем я должен думать, да? Доверь тебе хоть что-нибудь, будем по уши в говне.

В Лафайетте Дональд Стаки выплюнул сигарный окурок и умчался к дому. За квартал до своего жилья Фрэнсис Джонс проскользнул в огород к миссис Ильм и опустил ношу на грядку с грибами. Фрэнсис и без Дональда знал, что евреи укорачивают собственные концы. Когда Голиаф отправится на поиски, узнает заодно, где живет еврей.

Исаак Бапкин взял себе за правило вставать вместе с солнцем. Обернув тфилин вокруг левой руки и головы, он прочел утренние молитвы и вышел во двор проверять погоду. Там он потянулся, согнулся, раз десять глубоко вздохнул и принялся слушать тех немногих глупых птиц, которые еще оставались в городке. В Бостоне улицы бы уже успели ожить, но тут была деревня. Ни души. Исаак понимал, отчего Аарону так хочется здесь поселиться, хоть это и немыслимо. Деревенская мышь в такой тишине за то же самое время проживет дольше, чем городская.

Исаак разглядывал угодья миссис Ильм – деревья, цветы огородные грядки. Вспомнился польский штетл,[42]где он провел свои молодые годы. Тоже была деревня, все очень мило, если не считать такой ерунды, как случайные погромы. В эти ранние часы, ясные и бодрящие, Исаак с ностальгией вспоминал даже казаков.

Дрозд, разодетый, как гвардеец, клевал что-то в огороде миссис Ильм. Исаак поразмышлял над его жизнью. Короткая и сладостная. Бездумный полет. Радость семян, жуков и червяков. Память без угрызений. Для птицы это, пожалуй, интересно.

За всякую жизнь надо платить. У миссис Ильм лицо как прогорклое масло, зато ей дан талант к садоводству. Вон какое изобилие. Исаак распознал морковь и редиску, салат и капусту. Дозревали помидоры, несмотря на ноябрь. Еще были перец и огурцы, кабачки и дыни. В тени малинового куста торчали деревянные ящики с грибами. В городе малина считалась деликатесом, а здесь бери – не хочу. Неужто миссис Ильм пожалела бы пару ягод старому человеку? Задрав полы лапсердака, Исаак шагнул в проход между грядками. Он добрался до переплетения росистых листьев, сложил два пальца чем-то вроде клюва и ущипнул куст, подобно птице, которой мог бы родиться в других обстоятельствах. Три добытые ягоды оказались чистым нектаром.

Кости затрещали, когда Исаак нагнулся рассмотреть грибы. В грибах нужно разбираться. Красивые на вид, они могут быть полны яда. Исаак не раз слыхал истории об отравлении грибами и очень боялся такой смерти. Худший способ отправиться на тот свет. Во цвете лет от каких-то грибов. Обида на самом пике агонии. «И зачем я ел эти грибы» – такие слова ни за что не станут для него последними. Если грибы и убьют Исаака Бапкина, он будет держать свои жалобы при себе.

И тут Исаак заметил, как среди лысых грибных голов, в самом центре грядки, что-то прячется. Он не поверил своим глазам, однако отвергнуть увиденное было невозможно. Он выдернул это из земли, спрятал за пазухой и поспешил к дому. Аарон Бапкин все еще спал. Исаак кинулся его трясти, целовать в щеку, называть меншем.[43]

– Нет у нас в округе никаких големов, правда? Ну ты даешь, мой маленький вонси.[44]

Эксклюзивно для «Нью-Йоркского горна»: Кардифф, Нью-Йорк, 1-го сего мес.

Поразительнейшее и до сих пор не объясненное бедствие вдруг обрушилось на гостей Чурбы Ньюэлла, на ферме которого вершит свой суд загадочный Исполин Онондаги.

Уважая правила приличия и такта, но помня данное нашим читателям обещание докладывать о любых, даже самых неприятных, событиях, мы постараемся со всей осмотрительностью и скромностью описать происшествие. Было бы, однако, опрометчиво не предупредить нашу весьма широкую аудиторию, и в особенности дам, о том, что нижеследующее изложение многим из них может показаться оскорбительным и даже вызвать нечто вроде шока и возмущения.

Продолжим. Стоял прекрасный осенний день, и в роскошном пейзаже, окружающем жилище Ньюэллов, ничто не предвещало потрясений. Как повелось с начала месяца, когда из земли извлекли Кардиффского исполина, большая толпа любопытствующих собралась посмотреть на то, что здесь называют «древний человек, творящий современные чудеса».

Перед шатром, где лежит исполин, дисциплинированно и добровольно выстроилась очередь ожидающих. Настроение было радостным, даже праздничным, а в бодрящем осеннем воздухе чувствовался привкус почтительного благоговения.

Две группы посетителей, скрывшись под шатром, вышли оттуда с лицами изумленными и восхищенными, если не сказать больше. Затем третья четверка, купив билеты, отправилась поглядеть на величие каменного человека. Группа состояла из двух мужчин лет двадцати, бойкой молодой особы во фраке – в такой час и в таком месте многие сочтут сие непозволительным – и мальчика не старше тринадцати лет.