– Вы видели работы этого парня?

– Ими там все заставлено. Дверь сторожит Ника Самофракийская, а спальню он делит с Венерой Милосской.

– Сколько времени нужно вашему извращенцу да Винчи чтобы сделать «истинного» исполина?

– Два-три месяца, не больше. И две тысячи наличными, включая камень. Плюс доставка.

– Этого отвратительного разговора никогда не было. Ни Барнум, ни такой уважаемый барристер, как Амос Арбутнот, никогда не стали бы потворствовать подобным шуткам.

– Ça va sans dire.[46]

– Как тот фермер, я хочу рассмотреть дело со всех сторон.

– Разумеется. Но, как вам известно лучше, чем кому-либо иному, и как вы сами не раз повторяли, ковать необходимо, пока горячо.

– С заговором столь гнусным нельзя действовать с бухты-барахты. Для осмотрительности есть серьезные причины.

– Как скажете. Это было всего лишь предложение.

– Однако теперь, после долгих размышлений и тщательного обдумывания, я принял решение.

– Правда, мистер Барнум? Как же мне не терпится его услышать.

Поезд опаздывал, и Барнаби Рак вот уже который час бродил по Соленому городу. Он обогнул островок шатких ночлежек, где на поломанных ступеньках сидели кучками сгорбленные южные негры, играя на бочонках в карты и дожидаясь работы на фабрике или в поле, как того обещали плакаты и листовки, призывавшие переезжать на Север.

Неподалеку от онондагской резервации он видел застывшие соляные утесы – главное богатство Сиракьюса. Озеро Онондага лежало перед ним, как Мертвое море. Отходы шахт и заводов превратили воду в комья. Черепа со скрещенными костями на специальных знаках отгоняли прочь желающих искупаться или попить. Те немногие индейцы, которых видел Барнаби, пребывали в столь же плачевном состоянии, что и озеро. Пьяные мужчины сползали по стенам домов. У рельсов на ободранных уличных углах торговали собою женщины.

Несмотря на эту грибковую поросль, город процветал – еще один бриллиант в американской короне, центр промышленности и сельского хозяйства, его белые граждане с надеждой смотрели в будущее. Барнаби прогулялся мимо особняков на Джеймс-стрит, исследовал рынок на Салайне, а на подмерзших лужайках Торнден-парка понаблюдал за игрой упитанных детей и собак.

Прогулка не помогла. Барнаби сидел в баре отеля «Йейтс» и тянул в одиночестве «Тиннес». Он смотрел сверху вниз на пивную пену – неловкий, неуместный и несчастный, точно ангел-новичок, глядящий сквозь облака на землю.

Он развернул грубый набросок каменного человека – копию рисунка, посланного Зипмайстеру. Проклятый истукан заставил Барнаби Рака всерьез отнестись к проявлениям Божественного Фокус-Покуса. Эту бандитскую магию он презирал уже в те времена, когда мать пела хвалу Господу, разорвавшему отцовское сердце. Благие Труды Спасителя, давшего Барнаби сестру, осененную хромотой и заячьей губой. Леденящее Сострадание Бога Всемогущего, что принимал осанны и бессмысленные подношения, пока мать и сестра выхаркивали туберкулезную кровь. Собрание Трудов Верховного Мистера Мага, который своей Высочайшей Волей вытащил Барнаби из приюта Святой Марии и отправил на сыромятню дышать гнойными испарениями. Повелитель Всего, заблевавший смертью поля сражений и засравший цветами свежие могилы. Он, кто потворствовал Строителям Империи Его, когда те травили озера, губили души, санкционировали трущобное рабство и разлагали нацию, некогда названную надеждой всей Земли.

Что затеял этот Бог в Кардиффе, Нью-Йорк? Старую игру в Возрождение, в намеки на Эдем, в иллюзию Надежды? За этим Ему понадобился исполин?

Барнаби Рак не мог не признать, что в какой-то миг ему очень захотелось пасть ниц и провозгласить Невозможную Возможность. Ухватиться за робкий знак того, что Бог вспомнил об этом мире и даже на него оглянулся. Барнаби ненавидел себя за то, что вообще допустил такую мысль, пропустил идиотский микроб внутрь своего организма. Какой Бог? Нет никакого Бога. Только нужда в Боге.

Магия – самый страшный враг, худший враг избранной им профессии. Прежде чем поиметь Барнаби Рака, любое чудо пусть выстоит голозадым в пылающей печи Карнеги.[47]

– Чтоб ты сдох, Голиаф. Чтоб я сдох, – сказал Барнаби пивному осадку. – Чтобы все дохляки передохли.

Он посмотрел на часы и протянул кружку за новой порцией.

– За мой счет. – Чурба Ньюэлл навалился животом на стойку. – Вы, верно, репортер?

– А, мистер Ньюэлл, точно. Барнаби Рак из «Горна».

– Перевидал вашего брата столько, что все теперь на одно лицо, – сказал Чурба.

– Каким ветром вас занесло в Сиракьюс?

– Дело. В банке «Коллендейл», зря, что ль, они теперь выучили мое имя. Тот самый ублюдок, который завернул с колодцем, уже который день лижет мне яйца. Пьем до дна.

– Поздравляю, сэр. А как с новыми чудесами, есть что рассказать?

– Надеюсь, что нет. Хватит и старых, можно подождать маленько. Думал, быть беде. Но все ж последняя новость что я слыхал, – херы у мужиков повисли, болтаются как положено, все как было.

– И ни слова о причинах?

– Все кругом твердят, это работа исполина, но я и слушать не хочу. Просто вышло, как оно всегда выходит. А вы тут что делаете в «Йейтсе»?

Барнаби бросил взгляд на толстый конверт, который Чурба Ньюэлл положил на стойку.

– Жду поезда в Нью-Йорк. Буду писать о выборах.

– Выборы. Совсем из головы вылетело. Выходит, вы по работе ручкаєтесь с президентами и всякими такими шишками?

– По долгу службы, – ответил Барнаби.

Письмо было адресовано мистеру Герхардту Буркхарту, Норт-Кларк-стрит, Чикаго.

– Ни разу не видал живого президента, – сказал Чурба. – Но теперь – как знать? Значит, Нью-Йорк. Там все такое, как про него говорят?

– Приезжайте, сами увидите, – сказал Барнаби.

– Надеюсь, так и выйдет, когда мы повезем туда нашего каменюку. Покажете мне чего интересного.

– На лифте вверх-вниз вы когда-нибудь катались?

– Растолкуйте сперва, что это такое, и я с радостью вам отвечу. Я много чего делал и много чего не делал. А то ведь бывает: возьмешься за что-нибудь, а потом кажется – мало. Отчего так? – Чурба выковырял из носа соплю. – Сигары вам понравились?

– Купил целый ящик ваших «Голиафов», – ответил Барнаби.