– Отец, время идет, все меньше жизни нам остается.

Я обернулся и увидел Славомира Дунича, портного из Негришоров.

– Славомир, я знаю, что людям драгоценна каждая минута жизни, но мы не можем остановить ход времени.

– Есть люди, которые хотели бы перед тобой исповедаться, – сказал он.

– Если есть такие, пусть сами попросят, я никого не могу заставить.

– Я узнаю, сколько их.

– Посмотри, на заре я проведу обряд.

Славомир удалился. Я опять погрузился в мысли, исповедовать в таких условиях не было возможности, но я не мог отказать людям. Это было последнее, что я мог сделать для них. К кому им еще обратиться, если не ко мне? Я опять заговорил:

– Братья! Все ближе день мрака и тьмы, день мглы и тумана. Но души наши не поглотит небытие, в них всегда будет светить лампада жизни.

Некоторые слушали меня, другие были погружены в свои мысли. Я продолжал:

– Не плачьте, братья! Спаситель наш, Иисус Христос, своими муками и испытаниями заслужил для нас царствие небесное. От черных флагов на наших домах и черной одежды на наших женщинах станет темно в глазах наших убийц, и они, слепые, будут вечно блуждать по миру и не находить покоя. Священники, Божьи слуги, в храмах отпоют наши души, люди будут молиться за упокой. Колокола наших церквей оповестят о нашей мученической смерти, их звон будет услышан на небесах.

При первых проблесках зари люди попросили их исповедать, отпустить им земные грехи, которые есть у каждого простого смертного. Я стоял с крестом в руках, они подходили, крестились и целовали крест. Люди исповедовались в своих больших и малых прегрешениях, желая очиститься перед дорогой на небеса. Землепашцы, сеятели ячменя и пшеницы, скотоводы, пастухи, пасшие стада на склонах Елицы, Овчара, Крстаца, садоводы, вырастившие знаменитые сорта яблок, груш, вишни и черешни, виноградари, чьи виноградники были засажены еще во времена бана Милутина. Были здесь скорняки, плотники, шорники, извозчики, смолокуры, кузнецы, музыканты и танцоры, женихи, люди молодые и старые.

Все открывали передо мной свои души и сердца. Пока я слушал их, я ощущал глубокую искренность и желание очиститься от земных грехов.

Много чего я услыхал в эти минуты: мелкие недоразумения, незначительные обиды, невозвращенные долги, сплетни, но было и похуже – передвинутая межа на поле, отравленная чужая скотина, кражи, клятвопреступления, прелюбодеяния, драки с холодным и огнестрельным оружием, убийства, за которые отбыли заключение, и убийства, которые никогда не были раскрыты.

Чем ближе было утро, тем меньше людей слушало мои слова. Наконец все повернулись ко мне спиной, кроме трех человек, рядом со мной остались Адам Скелич из Ртаров, Влаисав Радонич из Турицы и Тодор Зелёвич из Тияня. И я перестал говорить. Вместо меня заговорили другие. Каждый говорил о самом наболевшем.

– Жить хочу, я еще сына не женил.

– Мне только двадцать три.

– Дом не достроил.

– Отца оставил при смерти.

– Жена скоро родит.

Некоторые жаловались, что не закончили какие-то мелкие дела, какие человек никогда не успевает доделать до конца. Я все же продолжил свою речь, но вскоре возле меня остался только один человек, это был Тодор Зелёвич. Он был моих лет, мы дружили с детства, нас многое связывало. Мы смотрели друг другу в глаза. Я не был уверен, что он меня слышит, взгляд был отсутствующим, зрачки расширены. Мы не мигая смотрели друг на друга. Я замолчал.

– Отец Йован, – спросил он, – мы закончили?

– Нет, Тодор. Нам еще предстоит долгий путь.

– Не так уж он долог, до Яинцев недалеко, быстро доберемся.

– Да, но от Яинцев до вечной обители далеко.

– Ты все сказал нам, отец, что намеревался?

– Нет, много чего еще осталось.

– Тогда говори.

– В этом больше нет нужды, Тодор.

Мы оба замолчали. Кто-то посмотрел на часы и сказал, что уже пять двадцать, сейчас взойдет заря. Последняя наша заря. Кровавая. Скоро надзиратели откроют дверь, через которую мы все уйдем в вечность. Мы умирали от жажды. Кто-то начал стучать по двери. Надзиратель Лале открыл и крикнул:

– Что стучишь, скотина?!

– Принеси воды! – закричали все. – Мы хотим пить, ты же все-таки человек.

– Скоро получите и воду, и закуску к ней, и вино для причастия! – захохотал надзиратель и захлопнул дверь.

В этот момент мне в голову, доктор, пришла очень важная мысль. Времени больше не было, в любую минуту за нами могли прийти. Но об этом в другой раз.

Отдых нужен и мне и вам. Эти воспоминания мучают меня сильнее, чем болезнь, из-за которой я здесь лежу.

Может быть. Может быть, стоило бы прерваться на несколько дней с моими сказаниями, хотя боюсь, что мы можем потерять драгоценное время, ведь человек, особенно в моем состоянии, не может знать, когда его призовут. Видимо, скоро. Если мне потребуется ваша помощь, вас позовут медсестра или санитар.

* * *

Доктор, эта двухдневная пауза не принесла мне никакого отдыха. Похоже, мне больше помогает рассказывать вам о давно прошедших временах, чем молчать и размышлять.

Насколько я помню, я остановился на том, что приближалась заря. И вспомнилась одна важная мысль, которая тогда пришла мне в голову. Я решил показать им, что мы не боимся, оказать сопротивление, чтобы они поняли – мы не стадо овец, мирно идущее на заклание. Среди приговоренных были не только драгачевцы, но и они во всем соглашались с нами.

Я предложил запеть старую сербскую песню «На многие лета», которую обычно пели на праздновании семейных именин. Громкими голосами грянул хор почти восьмидесяти человек. Содрогнулся весь барак. Я стоял посередине и дирижировал.

И тут загремел засов. Как разъяренные звери ввалились охранники Лале и Белич, чье имя мне неизвестно. Они начали кричать на нас:

– Заткнуться всем, скоты!

Некоторые из нас вступили в драку с ними, началась свалка. Мы выкинули их наружу. Продолжили петь во все горло свою последнюю песню. Вскоре появились эсэсовцы с автоматами, за ними Крюгер и Вуйкович, с вытаращенными от бешенства глазами. На минуту они остановились, видимо, ничего подобного раньше здесь не случалось. А мы и дальше пели, не обращая на них внимания, как будто мы празднуем день святого Николы, святого Йована или святого Аранджела.

Тогда посыпались удары. Нас избивали, выкрикивая: «Вон! Вон отсюда!» Нас пытались вытолкать за дверь, а мы упирались, не сдавались. Им с трудом удалось выпихнуть нас в коридор. Проволокой связали всем руки за спиной, а потом соединили по два-три человека. Меня связали с Михайло Раденковичем и Милутином Гавриловичем. Так затянули, что проволока впилась мне в тело до крови. Вуйкович подошел ко мне, ухватил за бороду и сказал: