Каратели не торопились приниматься за следующую группу. Они знали, что мы следим за происходящим, и наслаждались нашим мучительным ожиданием. Мы понятия не имели, кто находится в первом бараке – заложники или политические заключенные, которых должны расстрелять перед нами. Наконец оттуда стали выводить обреченных.

Вдруг в их бараке раздался страшный шум: плач, вой, причитания. Непонятно было, кто так шумно встречает смерть. Точно не евреи, они шли на смерть неслышно, во всяком случае предыдущая группа.

А то, что творилось сейчас, до сих пор живет в моей памяти, эти звуки я слышу даже сегодня, спустя многие годы.

Наконец мы поняли, что это цыгане. Их было более сотни, много женщин и детей. Их крики разносились далеко вокруг. Они не хотели идти, и солдаты били их прикладами и ногами. Связанные, они падали ничком. Представьте себе хор из ста человек, которые причитают во весь голос! Мне довелось не раз быть свидетелем казни, но такое я видел впервые. Так отчаянно цеплялись они за жизнь! Таким страстным было их стремление уцелеть!

Их плач достигал нашего барака. Этот предсмертный цыганский хор был самым страшным и самым возвышенным, что может видеть и слышать человек! Был это вопль прощанья с миром и песнь во славу Бога, многие из них обращали свой взор к небесам.

Когда солдаты волокли их на край могилы, цыгане скакали, вырывались, пытались бежать, хотя и были связаны друг с другом. Женщины падали ниц перед убийцами и целовали им сапоги, а те их отталкивали. Дети верещали и катались по земле. Те, что постарше, прыгали в ров, а немцы по ним стреляли. Это жуткое представление затянулось и надолго отодвинуло наш последний час. Палачи были в бешенстве. Фольксдойче Эуген орал со своего каменного постамента на солдат, чтобы те поскорее с ними покончили, а те с трудом боролись с цыганами.

Когда стало ясно, что порядок навести невозможно, командир Эуген приказал стрелять по ним, как придется. Вот тут-то ужас достиг апогея. По ним стреляли, как по перепелкам в поле, как по зайцам. Крики мешались со звуками выстрелов. Поскольку попасть в них было непросто, солдаты взялись за пулеметы.

И мертвых, и полумертвых их тащили и сбрасывали в ров. И это все тянулось, продлевая минуты нашей жизни. Затем подошел доктор Юнг и каждого, кто еще подавал признаки жизни, лично наделял пулей из пистолета…

Чай? Было бы неплохо. Выпьем вместе и оба немного успокоимся, отдохнем от моих ужасных воспоминаний. Вижу, как и на вас это действует. Пока принесут чай, я продолжу.

Итак, души несчастных цыган, наконец, поднялись к небесам. Нас просто парализовало, и душу, и тело. Тогда ко мне подошел один из немногих, кто не потерял присутствия духа, Миладин Станич из Гучи, и сказал:

– Отец, ты должен сделать что-нибудь для нас в эти последние минуты, пришел наш конец.

– Попробую, если это сейчас имеет смысл.

– Попробуй.

И я начал:

– Люди, мы покидаем этот мир и вручаем свою душу Господу, все мы в Его руках.

– Нет! – крикнул кто-то. – Мы в руках Крюгера и его банды!

– Братья! Не надо так. Не богохульствуйте! Помолимся Богу, чтобы смерть наша была легкой.

– Боже! Я не хочу умирать! Я ни в чем не виноват! выкрикнул кто-то.

– Кто пострадал без вины, того ждет царствие небесное! – в тысячный раз повторил я это людям.

– Мы все невиновны! – опять крикнул кто-то.

– Братья! Пока еще есть время, попрощайтесь друг с другом в последний раз. Мы обычные люди, простые смертные, может быть, виноваты в чем-то одни перед другими.

Послышались слова:

– Прости меня, Господи, если я в чем-то согрешил…

– Прости меня, Господи…

– Прости меня…

Люди, связанные, подходили друг к другу, целовались в щеки, во многих глазах стояли слезы. Нашу дверь палачи еще не открывали. Снаружи все еще кричали. Я решил использовать последние минуты и помолиться Господу перед тем, как вручить ему наши многострадальные души…

А вот и чай! Как хорошо пахнет. Какой? Липовый? Выпью с удовольствием.

Ну, я продолжу. Я заговорил с людьми, проводя взглядом по их лицам, называя по именам, а я знал их всех. И начал так:

«Господи, молимся Тебе перед оголенными мечами убийц наших, в последние наши минуты, помилуй раба Божьего Борисова, Драгомира, Десимира, Ратка, Благоя, Душана, Миладина, Божидара, Славомира, Милутина, Вукосава, Милована, Якова, Адама, Тодора…»

И так по порядку перечислил пятьдесят имен, глядя на каждого из них, а те, кого я не знал, сами называли мне свои имена. Затем предложил всем вместе прочитать «Отче наш». И, вопреки всему происходящему, в бараке зазвучал хор наших голосов:

В эту минуту эсэсовцы навалились на дверь, а с ними и предатели нашего народа. Послышались крики на двух языках:

– Прекратить, скоты! На выход!

– Hinaus! Schnell!

Но чем громче они кричали, тем громче звучали наши голоса:

– Хватит, скоты! Прекратить!

– Hinaus! Schnell!

Но мы продолжали произносить священные слова: и не введи нас во искушение, но избави от лукавого…

– Вон!

– Hinaus!

Они кричали и били нас прикладами. Мы не могли удержаться на ногах и валились наземь, но молитву не прерывали.

– Читайте, братья, читайте! – кричал я.

И люди под ударами читали слова молитвы:

Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки.

Аминъ.

Наконец, нас всех вытолкали за дверь. Кто не мог идти, того тащили волоком. Нас отделили друг от друга, но руки оставили связанными. До линии огня надо было пройти сотню метров. Нас подвели к краю могилы, в которой, политые известью, лежали трупы убитых евреев и цыган. Когда нас расставляли на шаг друг от друга, Милутин Чворич прокричал:

– Упейтесь сербской кровью, собаки! Вам держать за все ответ перед Богом!

К нему присоединился и Дмитар Василевич:

– Мы и мертвые не оставим вас в покое, гады!

Меня поставили между Воином Тимотиевичем и Благоем Раичем. Когда эсэсовец подошел к Благое, тот сильно ударил его ногой в живот, отчего убийца зашатался, а другой вытащил пистолет и выстрелил Благое в голову, и его, обливающегося кровью, бросили в ров. Меня передвинули на место Благое, на два шага левее. За спиной у нас зиял огромный могильник, за ним высокий бруствер. Карательный отряд стоял с ружьями наготове, в ожидании команды.