– А – Виконт?

– Тоже не имя, прозвание того, кто крутится возле господ или даже во дворце, как я – при определенном везении. Не станет меня – появится новый Виконт, а может, два или три.

Яков смотрел на него и пытался угадать – кем был этот человек до ареста? Почему оказался в остроге, из-за чего (или кого) намотало его на эти колеса и как он выбрался из своей бездонной, безысходной, все пожирающей, все переваривающей ямы – с новым именем или вовсе уже без него? То было зазеркалье, та сторона, куда избегают, боятся глядеть – перевернется карта, и то, что было наверху – уже внизу, подвешено вниз головою. И, наоборот, из ада возносит нас судьба – к небесам…

На маскарад Якова, конечно же, не пригласили. Не вышел чином. В Измайлово отправился дядюшка – за ним заехал в открытом невесомом возке доктор Лесток. Доктора не наряжались для маскарада, ограничились носатыми масками – ведь им предстояло не то чтобы веселиться со всеми, скорее, собирать камни – вправлять нечаянные вывихи и приводить в чувство павших в обморок красавиц.

Яков зажег свечу, раскрыл учебник по акушерству – не мешало кое-что освежить в памяти. Вечер предстоял одинокий и долгий – дядюшка уехал, Петер убежал играть. Доктор оторвал взор от книги, невольно засмотрелся в окно – на то, как, шипя, наступают друг на друга два гуся. Отчего-то вспомнилась ему опера и нелепая авантюристка Лупа – «желаю петь перед самой царицей». И ведь споет, и прославится, и, быть может, кто-нибудь из вельмож ее оценит. Густав фон Бюрен, например, он ловелас и красавец. Якову отчего-то жаль стало Лупы, хотя чего жалеть – девка вырвалась из деревни, блещет на сцене, в эпицентре страстей, и покровитель у нее не из последних – а какие еще будут…

– Доктор Геделе, к вам человек, просит срочно! – из-за двери позвала фройляйн Арбуэ, вообразившая внезапно, что воспитание не позволяет ей заглядывать в комнату к мужчине. – Говорит – трудные роды.

Яков задул свечу, подхватил дежурный саквояж – трудные роды всегда его вдохновляли. Не зря бытует мнение, что акушеры – наибольшие оптимисты из докторов, ведь результат их труда наиболее радостен. Если не брать в расчет аборты…

В прихожей топтался лакей в черкасских цветах, и Яков, вспомнив, что князья никого не признают, кроме самого Бидлоу, тут же выдал ему:

– Доктор Бидлоу в маскараде, в Измайлове, там его и ищите.

– Поздно искать, прошу вас идти со мною! – возгласил неожиданно слуга. – Щипцы знаменитые с вами?

– Как всегда, – доктор демонстративно звякнул чемоданчиком. – А кто рожает-то у вас – кухарка, горничная?

В ответ на это лакей сделал такие страшные глаза – Яков и не ведал прежде, что люди так умеют.

Петер возвернулся из «Семи небес» под утро, и был невесел. Все персоны, что прежде украшали притон своим присутствием, обретались нынче на маскараде в Измайлове, и Петруша на безрыбье сел играть с белокурым лютеранским пастором. Тот уж так уговаривал – невозможно отказать. И Петруша продул ему – и деньги, и даже перстни с пальцев, такой недотепа…

К счастью, пастор не позволил ему отыграться и не стал принимать расписок, сказал, смеясь:

– Я сегодня добр, ступай домой. Эта ночь волшебная, я не хочу ее портить.

И Петер поплелся к дому – проигравший, но хоть не в долгах. На пороге попался ему Яков, с саквояжем, с мокрыми кудрями, прилипшими ко лбу.

– Ты что, от больного? – догадался Петер.

– Да, отдавал дядины долги. – Яков рванул на себя дверь, прошел в гостиную и ключом открыл «танталов бар» – бутылки, прикованные за горлышки, словно колодники на этапе. Хитроумная эта конструкция не позволяла прислуге воровать вино.

– Мне просто необходимо выпить, – Яков вытащил из бара бутылку и сделал несколько глотков прямо из горлышка. – Это не роды, это что-то…

– Надеюсь, все живы? – Петер робко прошел в гостиную вслед за братом.

– И мать, и ребенок, – успокоил его Ван Геделе. – Жаль, большего не могу тебе рассказать. Иначе не сносить мне головы. Впрочем, мне столько заплатили за мое молчание – теперь год можно не работать. И весьма настоятельно рекомендовали покинуть Москву, но этого они не дождутся.

Петруша понимающе цокнул языком – многие доктора в Москве, особенно акушеры, давали такие вот обеты молчания.

– У кого ты был? – спросил он наудачу.

– Я же говорил тебе – мне не велено разглашать. – Яков сделал из бутылки еще один глоток. – Скажу лишь, что кое-кого в этот самый час порют на конюшне. И вряд ли бедняга доживет до утра.

На простеньком личике Петера отразилась такая работа мысли, что Якову сделалось его жаль.

– Сказал бы больше тебе, но не смею, – вздохнул он сочувственно. – Знаешь, Петечка, как мне хочется сейчас прокричать в колодец, как тому пастуху из притчи: «У царя ослиные уши!»

– Кричи в бутылку, – мрачно посоветовал Петер и пошел наверх. – Спокойной ночи. Или же доброго утра.

Яков сделал последний глоток, поставил бутылку на стол. Усмехнулся своим мыслям, склонился к горлышку бутылки и прошептал по-французски, тихонечко:

– У Барбары Черкасской черный младенец. Бедный ее шталмейстер – впрочем, он, наверно, уже покойник…

Он вернул бутылку в «танталов бар», замкнул замок, поднял с пола саквояж и тоже пошел – наверх, спать. «Отныне двое в Москве хотят – чтоб меня здесь не было, и какие двое… – размышлял он, поднимаясь по лестнице. – Может, и стоило бы мне бежать – да только ведь некуда».

Андрей Иванович Остерман

«Всегда будь собой. Кроме тех случаев, когда можешь быть драконом. Тогда – будь драконом». Интересные же книжицы почитывают смотрители гардеробной…

Тощенькое издание на языке мандарин, прислано было от виконта де Тремуя, в канун предстоящего визита китайских посланцев. Остерман и не думал, что книга окажется столь занимательна, мягкой лапкой толкнет – в самое сердце. Свобода выбора, единство и двойственность, мужество оставаться собою, и мужество – от себя отказываться… И все – на прекрасном языке мандарин, недурная практика перед прибытием китайского посольства. Андрей Иванович провел над подарком уже три прекрасных часа, и свечи в шандале оплавились, и шея затекла – но никак было не оторваться…

– К вашему сиятельству – граф Левенвольд, – смиренно напомнил из-за спины дворецкий. – В кабинете ожидают…

– Давно ожидают? – Андрей Иванович поднял голову от книги, очнулся. Словно невидимые когти – разжались…