«Антисемитизм – ровно то же самое, что уничтожение вшей. Избавление от вшей – не вопрос идеологии. Это вопрос чистоты который мы вскоре решим. Скоро мы избавимся от вшей».

Возможно, Гиммлер иронизировал, и его люди понимали эту шутку. Хорошо известно, что в Аушвице заключенных замысловато разыгрывали. Тех, кого отбирали для немедленного уничтожения, отправляли – якобы для уничтожения вшей – в «дезинфекционные камеры» – в помещения, оборудованные фальшивыми душами. Их заводили в раздевалки, выдавали мыло и полотенца. Говорили, что за дезинфекцию их вознаградят выдачей горячего супа. Несмотря на странность их положения, на страхи перед болезнями, на мечту о чистоте и на рутинность подобных процедур в тот период, есть сведения, что заключенные испытывали сильную растерянность и сопротивлялись. Они неуверенно толпились в душевой. Наверху невидимые «дезинфекторы», надев противогазы, ждали, пока тепло обнаженных тел не согреет воздух в помещении до оптимальной температуры – 25,7 градуса Цельсия. Затем «дезинфекторы» высыпали через люки в потолке кристаллы из банок с «циклоном Б» – средством от насекомых на основе синильной кислоты, разработанным для уничтожения вшей в помещениях и на одежде. Наконец тела, скорченные от боли (так действовало вещество, которое в других обстоятельствах спасает жизни), вывозились в крематорий [214].

В ходе этого гротескового фарса жертвы (а мы должны помнить, что среди них были не только евреи) превращаются из объекта заботы в объект истребления. Больным людям уничтожение вшей обещает выздоровление, возвращение в общество, возвращение к жизни; вшам оно обещает только истребление. Заключенные слишком поздно обнаруживают, что являются всего лишь вшами.

Политика жизни как политика смерти. Жизнь, с которой сорваны покровы человечности. (Даже если этот труд по превращению людей во вшей заодно очеловечивает вшей.) Подобные вещи были возможны не потому, что евреи считались низшей расой (этот факт так и не был в точности установлен, поскольку как они могли быть одновременно столь могущественными и столь неполноценными людьми?), но ввиду их нервирующей инаковости [215]. В этот момент верховная власть предоставляется профессиональным медикам. Конечно, не врачам-евреям типа Носсига (и Эдельмана), а другим, которые ранее дискутировали о науке национального выживания и сходным образом, и совсем по-другому [216].

Речь Гиммлера содержит метафоры, эвфемизмы и, подозреваю, в некотором роде квинтэссенцию его убеждений. Слово, которое юристы на Нюрнбергском процессе перевели как «избавиться» («Избавление от вшей – не вопрос идеологии»), – entfernen, то есть «устранять» или «убирать далеко», – еще один амбивалентный эвфемизм из застенчиво-крючкотворных терминов, которые Гиммлер употреблял в других местах, чтобы не называть убийство убийством: он говорил об «уровне смертности», «особом обращении», «эмиграции» и «известных задачах» [217].

Но это отдельно взятое слово не может объяснить буквальное воплощение речи Гиммлера, которое происходило в газовых камерах. Наряду с метафорой, эвфемизмом и убеждениями существует абсолютно материальная история насекомых-паразитов. Эта история окончательно стирает различия между тем, что входит извне (в тело индивида, в политическое тело государства, в инородное тело), и тем, что всегда присутствует внутри (животным-паразитом во внутренностях). Это окончательное разрушение различий между человеком и насекомым, разрушение, которое делает истребление возможным.

Для немцев ассоциация евреев с болезнями имела долгую историю, запечатленную в памяти о «черной смерти» как о Judenfieber – «еврейской болезни», проникшей в страну откуда-то извне, из-за восточных границ [218].

Самым страшным из числа современных аналогов «черной смерти» считался тиф, который переносили вши: смерть от него наступала быстро, а сама болезнь имела катастрофические масштабы, и хотя к 1900 году тиф, можно сказать, впал в спячку, его угроза оставалась осязаемой; к тому же тиф подвергася локализации – в среде евреев, цыган, славян и других выродившихся социальных групп, которые ассоциировались с Востоком [219].

Этот общенациональный страх перед болезнями только усиливался с развитием бактериологии. Хотя Роберт Кох, основноположник немецкой бактериологии, получивший в 1905 году Нобелевскую премию за исследования возбудителей холеры и туберкулеза, отрицал связь патогенов с расой (правда, делая упор на переносе инфекции), его работы вполне вписывались в новую идеологию расовой гигиены и подводили к логике истребления, которая в последующие десятилетия получила мощный импульс.

В этом отношении самое значимое наследие Коха – формирование комплекса авторитарных протоколов (в том числе принудительные анализы, карантины и дезинфекция жилищ), которые он разработал и применил на практике в колониальной Африке. Например, в 1903 году в немецких колониях в Восточной Африке он создал «концентрационный лагерь» для изоляции страдавших сонной болезнью. Хотя авторитарное управление людскими популяциями – лишь один из многочисленных уроков, которые можно извлечь из трудов Коха, именно этот урок оказал большое влияние [220]. Клаус Шиллинг, один из ассистентов Коха, впоследствии возглавивший кафедру тропической медицины в институте своего наставника в Гамбурге, в итоге был казнен за эксперименты с заражением малярией, которые проводил в лагере Дахау [221].

Прогресс научных средств обуздания всевозможных вредителей (бактерий, паразитов и насекомых) никоим образом не ограничивался Германией. В сфере медицины было как соперничество, так и определенное сотрудничество между имперскими державами, когда общие проблемы стали очевидными. Под флагом гигиены были возможны исследования переплетенных путей заражения болезнями, которые поражают человека, животных и растения; ученые стремились уберечь здоровье колонистов, их домашнего скота и их посевов.

В то же самое время страх перед передачей инфекции в Европе и США повлек за собой ограничения на государственных границах и жесткие процедуры осмотра, направленные против конкретных социальных групп (в США законы о карантине были приняты специально для того, чтобы не впускать в страну евреев, бежавших от погромов в России [222]).

Болезни делали необходимой и стимулировали изоляцию конкретных групп как объектов медицинского вмешательства и социального контроля. Кажущаяся предрасположенность евреев и других лиц к инфекционным заболеваниям была, очевидно, знаком культурной отсталости [223]. Мы могли бы предположить, что вмешательства во имя гигиены выражали этакий современный миссионерский пыл. Но, по-видимому, режимы чистки вводились и ощущались как карательные, а не спасительные меры. За ними стояло имплицитное представление, что болезнь (по крайней мере, среди этих паразитических популяций) – это наследственная черта, а не излечимое состояние.

В этот период мы наблюдаем, как разрабатываются методы санитарно-эпидемиологического контроля, которые в Аушвице достигли, так сказать, кульминации. Коллективные душевые, бактерицидное мыло, обработка газами, кремация…