Статуя Носсига, дающая решительный отпор страданиям, преображает мучительное видение Хиршенберга. Это образ еврейства, который – по горькой иронии судьбы, которая скоро станет очевидной, – хорошо сочетался с любовью Шика ко всему героическому [183].

Вши – это паразиты (как и евреи). Они сосут нашу кровь (как и евреи). Они переносят болезни (как и евреи). Они пробираются в наши самые сокровенные места (как и евреи). Они незаметно для нас причиняют нам вред (как и евреи). Они символизируют грязь (как и евреи). Они повсюду (как и евреи). Они омерзительны. Нет никаких причин оставлять их в живых.

Хотя нацисты устанавливали границы с беспрецедентной свирепостью, не они инициировали изгнание евреев из царства человечества. Например, во Франции в раннее Новое время, «поскольку соитие с еврейкой – ровно то же самое, как если бы мужчина совокуплялся с собакой», христиан, которые занимались гетеросексуальным сексом с еврейками, могли судить за тяжкое преступление – содомию – и сжигать заживо вместе с партнершами: «подобные особы в глазах закона и нашей святой веры не отличаются никоим образом от зверей» (кстати, звери тоже подлежали суду и казни) [184]. А вот пример помельче: давнишняя манера немцев отождествлять евреев с собаками (беспородными), а порой со свиньями, сохранялась до конца нацистской эры [185].

Более деструктивной – и более вкрадчивой – была ассоциация еврея с теневой фигурой паразита, фигурой, которая заражает отдельный организм, популяцию и, разумеется, государство как «политическое тело», причем заражает как очевидным, так и неожиданным образом, что требует новаторского вмешательств и контроля.

В идее еврея как паразита соединились три течения: антисемитизм Нового времени, популистский антикапитализм и новые общественные науки (один из примеров – евгеника), объяснявшие мир через понятия и метафоры биологии. Историк Алекс Бейн проследил фигуру паразита до того, как в Новое время она была увязана с расой [186]. Он обнаруживает ее в древнегреческих комедиях в виде неимущего человека – популярного персонажа, который остроумно пикируется с хозяином и гостями, требовавшими, чтобы он потешал их в обмен на угощение. Бейн проследил, как этот термин вошел в европейское просторечие, когда гуманисты раннего Нового времени возвращались к классическим текстам. В этом позднейшем воплощении, когда его комические черты были сглажены прошедшими столетиями, слово «паразит» снова всплыло как выражение презрения к людям, которые лебезят перед богачами, а также к тем, кто наживается, ничего не делая, за счет тех, кто усердно трудится. Именно в этой морализаторской форме слово «паразит» подхватили в XVIII веке науки: вначале ботаника, затем зоология, и наконец, с роковым исходом, науки, изучающие человека.

Бейн утверждает, что именно физиократы – школа либеральной политической экономии середины XVIII века – привнесли термин «паразит» в европейскую политическую философию. Они четко разделили общество на три класса: classe productive – тех, кто занят в сельском хозяйстве, класс землевладельцев – собственников недвижимости и бесполезный classe stérile, состоящий преимущественно из торговцев и промышленников. Бенн уверял: именно внедрение в политический дискурс этого «паразитирующего» classe stérile дало антисемитизму его популистскую основу в сфере антикапитализма.

Паразиты обескровливают «политическое тело». Но для того чтобы это общее место стало оправданием насилия, должна произойти решающая метаморфоза: люди должны стать паразитами и вредителями как метафорически, так и фактически [187]. «Каждое живое существо, за исключением Человека, может быть забито, а не убито», – пишет Донна Харауэй [188].

И действительно, чтобы метаморфоза произошла, людей следует сделать объектом забоя на манер животных. Проводя параллели между геноцидом в нацистской Германии и в Руанде, антрополог Махмуд Мамдами говорит о «расовом клеймении» («посредством которого возможно не только изолировать некую группу в качестве врага, но и истребить ее со спокойной совестью») [189]. «Обычная» дегуманизация подобного типа – «пусть тутси, эти тараканы, знают: что случится – они исчезнут с лица земли» [190] – требует двух ассоциаций: идентификации таргетированной группы с особым типом живых существ, не являющихся людьми, и ассоциации данных живых существ с уместными негативными чертами.

Несомненно, именно это произошло во время холокоста. Но произошло и кое-что еще. Объяснить это – значит проникнуть в суть судьбы евреев, которых будут убивать, точно насекомых, – собственно, точно вшей. Буквально как вшей. Как вшей из текста Гиммлера. С таким же рутинным равнодушием и в огромных количествах, с применением тех же технологий.

Альфреду Носсигу, автору скульптуры, изображающей напористого Вечного жида, было семьдесят девять лет, когда он был арестован в Варшавском гетто Еврейской боевой организацией – той самой, которая руководила легендарным восстанием в гетто. Это было в феврале 1943 года, в мертвые дни террора между январским вторжением гестаповцев в гетто и апрельским восстанием, и подробности дошли до нас в путаном виде. Был тайный судебный процесс, приговор за измену и немедленная смертная казнь. После смерти Носсига в его кармане был найден изобличающий документ – доклад, составленный им для немцев, доклад о последствиях их разрушительных действий. А может, не в кармане, а в ящике стола в его квартире. А может, никаких таких документов не находили. Никто не мог утверждать это в точности, да к тому времени это уже перестало быть важным.

Носсиг был не только скульптором. Он был известным автором трактатов о философии и политике, поэтом, драматургом, литературным критиком, автором либретто к некой опере, журналистом, дипломатом, эрудитом, получившим юридическое и экономическое образование (во Львове), изучавшим философию (в Цюрихе) и медицину (в Вене), а также, как формулирует историк сионизма Шмуэль Алмог, «автором грандиозных планов» [191]. Он был загадочной и неутомимой личностью: вечно что-то организовывал, вечно спорил и каким-то образом всегда оказывался на стороне проигравших. Десятки лет он упивался жизнью в бурном средоточии раннего сионизма, когда еврейские интеллектуалы и активисты яростно бились, пытаясь разобраться в своем положении среди новых идеологий, новых возможностей и беспрецедентных опасностей. Еврейская боевая организация казнила и других евреев (правда, немногих), но Носсиг был среди них самой видной фигурой [192]. Эта некрасивая смерть престарелого человека в момент искупления до сих пор остается нравственной, политической и исторической проблемой.

Ассоциация Торы с сопротивлением – мысль, вложенная Носсигом в его статую энергичного Вечного жида, – была не ко времени, и скульптуру «быстро забыли» [193]. Напротив, образ страдающего Агасфера с картины Хиршенберга отражал настроения в еврейском мире, истерзанном жестокими погромами, которые начались после убийства царя Александра II в 1881 году; вскоре по еврейству ударили погром 1903 года и позднейшие катаклизмы; с 1881 по 1914 год 2,75 миллиона евреев покинули черту оседлости и ринулись в западном направлении, через всю Европу.