Фавзия, отчеркивала карандашом нужные места. Но случалось, что Муслим по нескольку дней не притрагивался к книгам: сразу же с наступлением темноты засыпал мертвым сном.

А время шло... Ильясу пошел второй год. Смуглый, голенький, он бегал на крепких ножках по двору, залезал в арык, пускал пузыри. Муслим подхватывал его на руки, смотрел в темные, как нефть, беззаботно-живые глаза — и с тяжелым сердцем опускал на землю. Сын слуги... Прав, прав Давлеканов — надо уходить отсюда, надо искать достойное человека место в той жизни, отголоски которой доносят газеты.

Но все медлил Муслим, все не мог сделать решающего шага.

У Мирзакалан-бая росли свои заботы. При всей изворотливости он со страхом думал, что год начавшейся коллективизации, возможно, и его положит на лопатки. Многие из тех, кто посмеивался над его осторожностью, уже были выбиты из седла.

Солнце еще не успело вытеснить ночную прохладу со двора, кусты роз стояли с запотевшими листьями, с каплями тяжелой, без искорки, росы на цветах, — а на прибранной суфе уже сидели Гайрат-кари, председатель махаллинского комитета, и старший приказчик Шарасуль, возвратившийся из Каунчей.

Муслим обдул кипящий самовар, бросил в два чайника заварку и, нацедив кипятку, понес их к суфе.

Гайрат-кари, благообразный старик в белом шелковом халате, с белой чалмой из тонкого полотна на голове, наклонившись к Мирзакалан-баю, говорил негромко:

— Не осталось совести в мусульманах... Слышал вчера от верного человека — заявление на вас написали... Поминают и сад ваш, и какие-то бочки с салом, и якобы зарытое золото... Требуют проверки... Хочу предупредить — будьте настороже. Как бы чего худого не случилось.

Гайрат-кари взглянул на Муслима, с непроницаемым лицом разливающего чай, и замолк. Отходя, Муслим расслышал сказанное вполголоса:

— Не от своих ли кого идут слухи?

— Во всяком случае — не от него, — ответил Мирзакалан-бай. — При нем можно говорить... Какие вести у тебя, Шарасуль?

— Плохие, хозяин, — бухнул Шарасуль, не привыкший сдерживать голоса на просторе пастбищных степей. Ражий, заросший бородой, он сидел, подогнув под себя пыльные сапоги, и поглаживал сложенную вдвое камчу. — Плохие вести... Дехкане на скот зарятся, говорят — раскулачивать надо. Я на всякий случай проводника подыскал. Проведет, как вы хотели... через Гульчу — на Кашгар.

— Хорошо... — Мирзакалан-бай щурил глаза и пощипывал усики. — Ладно... Пейте чай, пока не остыл...

Когда ранние посетители ушли, Мирзакалан-бай кликнул Муслима.

— Придется тебе, Муслимджан, купить у меня дачу, — сказал он и, видя недоумение Муслима, потрепал его по плечу. — Для формы, конечно... Оформим на тебя купчую, придут с проверкой — покажешь ее...

— Но это же обман... — Муслим, потупившись, перебирал подол рубахи из маты — кустарного полотна.

— Какой обман?.. Разве не все равно — на кого из нас оформлена она? Мы же из одного котла едим?.. — Желтый взгляд Мирзакалан-бая обволок его и не отпускал. — Иди закладывай лошадей. Поедем к нотариусу...

Муслим помедлил и, словно подталкиваемый, подгоняемый властным взглядом, пошел на конюшню, где стояла, сверкая лаком, двухколесная рессорная пролетка.

Когда вернулись от нотариуса, Мирзакалан-бай, присев на суфе, открыл портфель.

— Не потеряй!.. И, смотри, без фокусов!.. — жестко сказал он, протягивая купчую. — Кончится проверка — вернешь.

Муслим хмуро кивнул.

— Пролетку не распрягай, я поеду сейчас, — бросил Мирзакалан-бай, поднимаясь по кирпичным ступенькам своей спальни. Спустя некоторое время он вынес тяжелый ларец, обшитый мешковиной. В повадках его заметней проступила обычно сдерживаемая кошачья собранность, цепкость.

— Подними-ка сиденье, — сказал он, подойдя к пролетке, и, упрятав ларец, оглянулся. Пощипывая усики, он смотрел на дворовые службы.

— Вот что... — произнес он и направился к амбару. — Иди сюда...

В затхлой полутьме, пахнущей рисовой половой, выстроились большие железные бочки с вытопленным бараньим салом.

— Выжди, когда стемнеет, и спусти их в хауз... Все двенадцать... Потом как-нибудь вытащим. Понял? — сказал Мирзакалан-бай, указав на бочки. — Взгляни сначала, нет ли кого на улице... Без шума сделай, тихо. Понял? И не спи, вернусь поздно...

Муслим смотрел на его опойковые сапожки и молчал. Закрыв ворота за выехавшей пролеткой, он снова прошел в амбар, попробовал откатить одну из бочек, — она была тяжелая. Сердце билось тревожно, мысли не могли остановиться на чем-либо определенном. Но все его существо, с детства приученное к бережливости, знающее цену тому, что создано человеческим трудом, восставало против бессмысленной порчи добра, пусть даже не принадлежавшего ему самому. Как поступить?.. Решив дождаться Давлеканова и посоветоваться с ним, Муслим прошел на свой двор. Он вынул из поясного платка плотную бумагу с гербовой маркой и подозвал Хайри. Но что она могла посоветовать? Она лишь испугалась, что дело раскроется и тогда его Муслимджану не миновать беды.

— Зачем же вы согласились? — спросила она.

— Сам не знаю... — ответил Муслим, глядя на бумагу. Обман!.. Обман государства!.. Нет, Муслим не хотел участвовать в темных делах Мирзакалан-бая.

Давлеканов, едва ступив во двор, крикнул:

— Муслим, зайди к нам, есть новости!

— У меня тоже новости, э... — ответил Муслим, идя за ним. — Голова пухнет...

Фавзия накрывала на стол. Позвали Хайри, и обедать сели все вместе. Давлеканов, похлопывая себя по плечам, — одолевали москиты, налетевшие на свет пятилинейной лампы, — рассказывал о том, что идет набор молодежи на строительство Сталинградского тракторного завода.

— Правда, ты не комсомолец, но зато потомственный строитель, — говорил он. — Я думаю, через нашу ячейку мы тебя устроим. Мой совет — поезжай. Человеком станешь. Сперва один поезжай, а устроишься — Хайри приедет... Как, Хайри? — взглянул он на нее.

— Вы ученый человек... Если вы находите, что это хорошо... — нерешительно ответила она, раскачивая задремавшего Ильяса. — Разве я пойду против?

— Конечно, хорошо!.. — воскликнул Давлеканов. — Ведь стройка-то какая!..

— А где это, далеко? — спросил Муслим, прервав его восторженные объяснения. Что такое трактор — он читал.

Фавзия принесла карту. «Далеко...» — понял Муслим. В другое время это, может быть, и испугало бы его, но сейчас ему не давали покоя его собственные новости, и все остальное казалось не столь существенным. Даже большие расстояния...

— Дай-ка