прямым пробором волосы, спускающиеся за спину двумя черными косами, придавали ее лицу строгое выражение. Но стоило ей улыбнуться, как спереди, меж верхними зубами, обнаруживался совсем детский зазор.

Бурцев оглянулся на Ильяса и подошел к ней.

— Знакомься, Рофаат... Наш Дмитрий Сергеевич... На руках меня носил, — сказал Ильяс и улыбнулся. — А это — Рофаат, моя жена... Учительница, так?

— Так... — с озорной серьезностью кивнул Бурцев и, пожимая ей руку, сказал: — Вы бы занялись с мужем по арифметике... А то у него при умножении двадцати пяти на три лишь округленно выходит семьдесят пять...

— О-о-о!.. Тут я не помощник... — засмеялась Рофаат. — Я же историк!.. Сама плаваю в математике...

— Да-а, не вышло... — вздохнул Бурцев и патетически изрек: — Косней, Ильюшка, в невежестве!

Бурцев откинул рукой растрепавшиеся в дороге волосы и оглянул пространство небольшого — сотки в четыре — сада. Прямо от суфы шел зеленым тоннелем виноградник, лозы которого по узбекскому способу были запущены на каркас, образованный высокими дугами. Это называлось «ишкам». По сторонам виноградника расположились низкорослые вишни и персиковые деревца, а в просвете ишкама виднелись какие-то грядки. Чуть ли не из угла суфы взлетал вверх гладким серебристым стволом тополь, высокая крона которого и отбрасывала в этот час размытую зеленоватую тень на поверхность суфы. У ворот переплелись развесистыми ветвями два орешника. Горьковатый настой зелени, казалось, омывал бодрящими потоками все тело, охлаждал кожу, и Бурцев чувствовал, что здесь дышится иначе, чем в городе. Тревожно-радостное чувство не покидало его.

— Муслим! — обернулся он. — Где же твой виноград?

— Сейчас, э... Сдадим хозяйке мясо, будем срезать... Открывай багажник... — ответил Муслим, направляясь к машине.

— Ой, ой, и я с вами!.. — метнулась за ним Эстезия Петровна, оставив Рофаат, которой объясняла какие-то детали в своем платье.

— Да здесь целый склад! — удивился Бурцев, приподняв крышку багажника. — Что вы сюда напихали?

— Э, не мешай, — сказал Муслим, отстраняя его и передавая Хайри бумажные свертки. Часть из них он подхватил сам и пошел следом за женой.

Эстезия Петровна высвободила из сетки свой красный халатик и отряхнула его.

— Предлагаю всем принять дачный вид, — сказала она. — Мужчинам — можно и спортивный.

— Будем как гладиаторы, ханум, — с готовностью ответил Ильяс.

— А ты, Ильюша, не забудь поставить в арык, — кивнула Эстезия Петровна на багажник и, подхватив под руку Рофаат, побежала к приземистому глинобитному домику с прилегающим айваном.

Бурцев проводил ее взглядом и пригнулся под крышку багажника. В сетке было три бутылки «Баян-Ширея». Бурцев повернул лицо к Ильясу, который согнулся рядом с ним.

— У нее взял? — негромко спросил он.

— У нее... — тоже негромко ответил Ильяс.

— Дурак... Надо было мне сказать... — продолжал, не разгибаясь, Бурцев.

— Я думал — у вас все общее, так? — с напускной наивностью ответил Ильяс. И поблескивавшие в тени глаза выдали его.

Бурцев выпрямился и пристально взглянул на него.

— Ильюшка, ты, кажется, начинаешь дерзить? — сказал он. — Уши оборву!..

Ильяс засмеялся и побежал вокруг машины. Бурцев бросился за ним, но вдруг остановился. Он взглянул на руки, которыми провел по кузову, — они были серыми от пыли.

— Фью-у‑у... так не годится... — протянул он. — Сказано: люби кататься, люби и машину мыть. Давай-ка примемся за дело...

Оставшийся в одних трусах, коричнево-смуглый голенастый Ильяс носился вокруг машины, окатывая ее из ведра, и посверкивал золотым зубом, когда брызги обдавали Бурцева, который постеснялся снять майку. Рядом с Ильясом он показался себе «презренным бледнолицым», хотя — поджарый, с мускулистым втянутым животом — мог бы и не стыдиться своей наготы.

Промокши насквозь, Бурцев обтирал куском ветоши лаковую поверхность кузова, когда его окликнул Муслим, тоже успевший раздеться, оставив на себе лишь нательную сетку и закатанные до колен парусиновые брюки.

— Идем виноград резать, слышишь, э? — кричал он, переступая босыми ногами и пощелкивая садовыми ножницами-секатором.

— Идите, Дмитрий Сергеевич, я сам оботру, — сказал Ильяс, отставляя ведро.

В зеленом сумраке ишкама гудели шмели, тяжело снимаясь с мелких пятипалых листьев с загнутыми лопастями.

Муслим шел, приглядываясь к свисающим, чуть заостренным гроздям. Выбрав одну, он приподнялся на носки и щелкнул секатором. Холодная, с зеленоватыми, притупленными с концов виноградинами гроздь тяжело легла руку Бурцеву.

— Пробуй... — сказал Муслим, выглядывая следующую гроздь. — Конечно, срок ему — в начале июля. Сейчас можно на выбор снимать... Не поспел, э?..

Бурцев отщипнул плотно прижатую к другим виноградину. Упругая хрустящая мякоть наполнила рот терпкой свежестью.

— Нет, ничего... Вкусно... — сказал он. — Как называется сорт?

— «Халили белый», — ответил Муслим и снова щелкнул секатором. — У нас многие считают — ранний сорт «чилляки». Удивляюсь, э... Зреет позже, вкус его — хуже. Честное слово, старая привычка как старая одежда: самому — удобно, другие — смеются.

Задрав голову, Муслим оглядывал своды ишкама. Следом за ним поворачивался и Бурцев.

— Мало, э... — сказал Муслим и, прищурив глаза, взглянул на Бурцева. — Совсем поспеет вместе с нашим станком. Как думаешь, э?..

Бурцев молча пожал плечами. Колыхнулась затаенная тревога. «А вдруг сорвется дело? Мало ли что может случиться? Загад не бывает богат...» Он поспешил отогнать эту мысль и произнес задумчиво:

— Лиха беда — начало, Муслим... А начало у нас есть. Будем работать...

Муслим сложил срезанные грозди на цветастый поднос и опустился на землю, прислонившись спиной к прутьям ишкама. Подняв колени, Бурцев уселся рядом с ним и поплевывал мелкими косточками винограда.

В дальнем углу сада, под вишнями, шумели женщины. Выделялся заливчатый грудной голос Эстезии Петровны.

— Слушай, Димка... Хочу сказать тебе... — придвинулся Муслим с таинственным видом и кивнул в сторону женщин. — Женись на ней, э?.. Честное слово, хороший человек...

Бурцев медленно взглянул на него.

— Ты думаешь — моего желания достаточно? — усмехнулся он и, сжав пальцы, выпустил скользкую косточку.

— Зачем твое? Ее!.. Я глаза имею, э!.. — поднял к лицу раскрытую ладонь Муслим. — Обязательно говорить с ней буду...

— Да что тебе взялось? — вскинулся Бурцев. —