— Э-э, где уж таким беднякам, как мы... — простодушно вздохнул Уста-Сагат. — Где взять средства на свадьбу? Сами видите... Сбережения тают, а настоящей работы нет.

— Да, да... Трудные времена, трудные... — почти искренне посетовал и Мирзакалан-бай. — Возьмите меня... Говорят: бай!.. А сколько налогов плачу, никому не интересно.... Дело не может идти без работников, но чем больше работников, тем безжалостней фининспекция. Хоть бросай все и сам нанимайся в работники!.. Да, трудные времена... Я эксплуататор, видите ли... Делай добро и ожидай зла...

— Истинно, истинно, — соглашался из вежливости Уста-Сагат с прибеднявшимся баем, не понимая, куда тот клонит.

Мирзакалан-бай пересел поближе к гостю и, обволакивая его взглядом, заговорил с расчетливой проникновенностью.

— Вам трудно, и мне нелегко, — дотронулся он длинными пальцами до колена Уста-Сагата. — Однако мы же — мусульмане!.. А разве пророк не завещал нам помогать друг другу?..

— Истинно, истинно... — кивал Уста-Сагат, поглаживая бороду, и с прежним недоумением смотрел на собеседника.

— И вот, когда я увидел Муслимджана, явилась у меня одна мысль... Всевышний, должно быть, внушил... — продолжал Мирзакалан-бай, не стеснявшийся всуе упоминать бога, хотя верующим его можно было назвать лишь с натяжкой. — Я подумал: надо помочь хорошему джигиту, чтобы к одной его голове прибавилась вторая... Благое дело зачтется.

Уста-Сагат как держал руку на бороде, так и застыл: иносказание это означало, что Мирзакалан-бай задумал женить Муслима! Но на ком? И что ему за охота?

— Однако я и от вас жду мусульманской помощи, — не замедлил объяснить Мирзакалан-бай. — Если мы породнимся... А Хайри, как вы знаете, приходится мне почти племянницей...

— А-а-а... так-так-так... — растерянно произнес Уста-Сагат, ожидая продолжения.

— Итак, если мы породнимся... — вкрадчиво улыбнулся Мирзакалан-бай. — Пусть приходит фининспектор — у нас в городе не будет наемных работников. Вы, я думаю, сможете присмотреть за фруктовым садом на даче, а Муслимджан поможет кое в чем здесь... Пусть приходит инспектор... Мы ведь сами люди работящие, не эксплуататоры... Обойдемся по-родственному, по-мусульмански...

Уста-Сагат молча гладил бороду и все не мог прийти в себя. Ему казалось, что в том затруднительном положении, в которое впала его семья, предложение Мирзакалан-бая поистине приходит к ним как благая весть. Стать родственником такого человека — шуточное ли дело!

Он вскочил на ноги, согнулся перед Мирзакалан-баем и, как старшему, пожимая ему руку обеими руками, прослезился.

— Спасибо... Вы — настоящий мусульманин... Да пребудет дух вашего отца в раю... — Он отер глаза и приложил руку к сердцу. — А уж в нашей благодарности не сомневайтесь!..

На этом и строился психологический расчет Мирзакалан-бая.

Он умел эксплуатировать не только мускульную силу, но и чувства людей. «Благодарность — бремя, которое умный человек тотчас сбрасывает с себя, а ишак тащит до конца дней», — рассуждал он про себя. Привязать к себе благодарностью, чтобы люди были верны не за страх, а за совесть, купить за бесценок их души — этого требовала обстановка. Продолжая тактику маскировки, Мирзакалан-бай стремился представить для окружающих — пусть видят все! — своими родственниками фактических работников. Тем более что обходилось это недорого. Пожалуй, наоборот. Люди работали на одних харчах да редких подачках, а все же чувствовали себя как бы участниками дела...

Сговор состоялся, и сыграли свадьбу. Шумную, показную. Многие из жителей махалли впервые попали во двор Мирзакалан-бая. Сидя на земле кружком в пять-шесть человек, ели плов из глиняных блюд. На стенах мехмонхоны были развешаны наряды жены Мирзакалан-бая, которые выдавали за приданое невесты. Сам Мирзакалан-бай, выпивший тайком бутылку хереса, выходил к раскрытым настежь воротам, здоровался с каждым за руку, выглядел таким гостеприимным добряком.

Отгремела бубнами свадьба; были вымыты огромные котлы, в которых варился плов; в кованых сундуках Хадичи, жены бая, скрылись платья, висевшие на стенах мехмонхоны... И как-то незаметно оказалось, что Муслим стал простым работником, заменившим немого Хуснутдина. Шелковый полосатый халат, который он носил в дни свадьбы и который принадлежал Мирвали-байбаче, был снят — и начались будни на байской службе. Целыми днями Муслим носил воду, колол дрова для очага, подметал дворы, чистил трех лошадей — двух аргамаков для выезда и верховую кобылку. Уход за цветами, украшавшими двор, также лежал на нем, и это была единственная работа, которую он выполнял с удовольствием.

Хайри с утра возилась на кухне, если не было стирки. Для нее ничего не переменилось в жизни, а Муслим все чаще стал задумываться и мрачнел. Отец переселился на дачу Мирзакалан-бая, и с ним Муслим виделся лишь в те дни, когда выезжал помогать в сборе фруктов. Выходило, что вся семья почти безвозмездно трудится на Мирзакалан-бая. Правда, все жили в сытости, ибо хозяин полагал, что иначе ни скот, ни люди не дадут хорошей работы.

Когда родился Ильяс, Муслим сам сколотил ему бешик, а Мирзакалан-бай подарил серебряный рубль «на зубок». Это был его единственный подарок после серег из дутого золота, которые он поднес Хайри в день свадьбы. Даже после этого события работы у Хайри не убавилось, и люлька с Ильясом часто стояла возле дымного очага в кухне Мирзакалан-бая.

Независимость была утрачена, а никакого достатка семья не приобрела.

— Что ж, отец, мы стали обыкновенными чури — слугами? — спрашивал Муслим, присаживаясь при встречах рядом с отцом.

Уста-Сагат лишь горестно вздыхал, поникнув головой. Даже для него становилось очевидным, как «по-мусульмански» обошелся с ними Мирзакалан-бай. Но что было делать? Уговор дороже денег... Ведь посмотреть с другой стороны — когда бы еще удалось женить Муслима? А Муслим — молодой, нетерпеливый, жизни еще не знает... Надо терпеть...

Однако недовольство Муслима росло. Его приводило в бешенство то, что не только он сам, но и Хайри не видит света на байской работе. Не давал Муслиму покоя и Давлеканов. Вернувшись из типографии, он долго мылся из арыка, уходил к себе обедать, а затем усаживался с папиросой на своем обычном месте, на ступеньках айвана.

— Эх, парень... — говорил он, нервно подергивая щекой. — Гляжу я на вашу жизнь — толку не вижу, смысла не вижу. Уходить тебе надо отсюда. На байских харчах человеком не станешь...

Муслим и сам видел — не станешь...

Выходила с книгами