— и все впустую... А что будешь делать? Куда пойдешь?..

— Да вот, подучится немного Муслим, возьмем его в типографию, — полувопросительно, полуутвердительно говорил Давлеканов. — Сами видите — кустарный промысел недолго протянет... Здесь еще тихо, а в России такие дела пошли, что — ай-ай... Настоящую промышленность начинаем заводить. Рабочих рук требуется — не сосчитать, почему же парню и на завод не пойти?

— Э-э, оставьте... — отмахивался Уста-Сагат. — Без профессии что ему делать на заводе? Да и дело такое... небывалое для нас...

— Да ведь все люди родятся голыми!.. — убеждал Давлеканов, но Уста-Сагат лишь качал головой.

Фавзия, жена Давлеканова, деятельная, веселая толстушка, с косами, уложенными пышным венцом вокруг головы, готовилась стать учительницей, и Муслим явился для нее благодарным материалом для практики. Правда, не хватало узбекских книг. Даже учебники для новых школ прибывали из Казани. Однако близость языков — татарского и узбекского — помогала преодолеть эту трудность. Было сложнее с русским. Когда Муслим впервые продемонстрировал свои познания в этой области, Давлеканов покатился со смеху, а Фавзия густо покраснела и опешила. Слова, которые произнес Муслим, были из тех, что заменяются в книгах многоточием.

Но молодой энтузиазм Фавзии не знал предела, и если позже Муслим смог и работать на заводе и учиться, то был обязан этим почти исключительно ей. И вообще эта простая рабочая семья, первые люди из России, которых близко узнал Муслим, сыграла большую роль в его жизни. Вместе с ними в дом впервые пришла газета. Еще влажную, пахнущую свежей краской, Давлеканов приносил ее прямо из типографии. И раскрывался перед Муслимом, брезжил вдалеке огромный, шумный и не вполне понятный мир. С особенным, можно сказать, личным удовольствием Давлеканов выискивал и прочитывал вслух сообщения о новых стройках, электростанциях, машинах. Но воображению Муслима не за что было уцепиться, кроме трамвая и нескольких автомобилей, бегавших в городе...

«Завод... Что это такое? Разве поймешь из рассказов... Надо бы самому посмотреть...» — думал он, возясь с каркасом деревянной кровати, которую изготовлял для Давлекановых. В городе негде было купить мебель.

Пекло солнце, вытопляя из струганого дерева прозрачные капли пахучей смолы. Отражаясь от земли, ударял в лицо горячий воздух. Тишина не нарушалась, а лишь подчеркивалась негромким журчаньем арыка, протекавшего через двор. Смутные, неоформившиеся мысли-мечтания не мешали Муслиму работать.

— Вайдод!.. — взвился вдруг в тишине приглушенный крик о помощи.

Муслим бросил рубанок и кинулся к калитке, прикрывающей проход во двор Мирзакалан-бая. Крик послышался оттуда. Калитка была замкнута изнутри на цепь. Муслим помнил, что шкворень цепи держится непрочно, и ударом ноги распахнул калитку. В полутемном проходе возились двое: зажимая рот отбивающейся Хайри, Мирвали-байбача пытался повалить ее.

Муслим давно не любил заносчивого байбачу с выпуклыми бараньими глазами, который был года на два старше его самого и при редких наездах в Ташкент держался обособленно от «голи». Но теперь вполне определенная ярость толкнула его вперед, а силы у него достало бы и не на такого рыхлого парня.

Схватив байбачу за живот, Муслим рывком кинул его на землю и, придавив коленями, стал душить. Опомнившись, Хайри вцепилась в плечи Муслима.

— Вай, Муслимджан-ака, отпустите, — зашептала она ему в ухо. — Вай, задушите... Худо будет...

Глаза Мирвали-байбачи еще больше вылезли из орбит. Но даже испуг не мог истребить их наглого выражения, Муслим плюнул в них и встал. Мирвали живо приподнялся, но Муслим пнул его в грудь, и тот снова упал, глухо стукнувшись головой о землю.

Муслим наклонился и поднес кулак к его лицу.

— Зарежу, понял? — хрипло сказал Муслим. — Пикнуть не успеешь... Попробуй еще тронуть ее... Зарежу!.. Пошел отсюда!

Мирвали-байбача перевернулся, пробежал на четвереньках и юркнул во двор Мирзакалан-бая.

Обтирая руки о грудь и стараясь погасить в них дрожь, Муслим взглянул на Хайри, стыдливо отвернувшую голову.

— Если что... скажите мне... — произнес он, неловко переминаясь на месте.

— Ладно... — шевельнула губами Хайри; краем глаз исподлобья взглянула на него и вдруг негромко засмеялась.

Муслим улыбнулся и тоже затрясся нервно-веселым смехом.

— Вы идите, пока меня не хватились, — сказала она наконец. — Я закрою калитку... Спасибо вам...

— Э-э, не за что... — смущенно сказал Муслим. — Давно следовало проучить подлеца... Так если что...

— Ладно... — кивнула Хайри, закрывая за ним калитку. — Спасибо...

С этого дня Муслим жил в каком-то смятенье. Подспудно зревшее чувство вырвалось вдруг на свободу, как цветок персика, разрывающий в одну ночь плотную оболочку зеленой почки. Но что же было делать дальше этому цветку? Судьба его зависела не от капризов природы, а от более сурового ветра жизни. А что мог противопоставить этому ветру Муслим? Быть может, впервые он показался себе до обидного слабым и беспомощным, не имеющим возможности постоять даже за свое место под солнцем, не говоря уж об ответственности за чужую жизнь. Ведь даже влюбленные должны есть и пить... Следовало на что-то решаться...

Но решение пришло со стороны — и самое неожиданное.

Поставив ведра возле очага, Муслим отправился под навес, где, постукивая молотком, Уста-Сагат вгонял в пазы верхние дужки бешика.

— Отец, Мирзакалан-бай просил вас зайти... — сказал Муслим, усаживаясь рядом с отцом. Передав свой разговор с баем, Муслим взялся за молоток. — Вы идите, я сам закончу...

Мирзакалан-бай провел Уста-Сагата на террасу, широкие рамы которой были открыты, усадил на одеялах возле низкого столика, крикнул немому работнику, Хуснутдину, чтобы подал чай.

Как того требовали приличия, разговор начали издалека. Расспросив друг друга о здоровье ближних и домочадцев, поговорили о жаре, о видах на урожай фруктов. Когда Хуснутдин, поставив на столик поднос с лепешками и зеленым самаркандским кишмишом, разлил в две тонкие пиалы густо заваренный чай из фарфорового чайника, Мирзакалан-бай произнес традиционное «бисмилля» и, разломав лепешки, подвинул поднос к Уста-Сагату.

Где-то между второй и третьей пиалой чая Мирзакалан-бай кратко изложил свою просьбу о досках и продолжал говорить о несущественных вещах. Уста-Сагат понял, что настоящий разговор еще впереди.

— Да-а, подрос ваш сынок... — тянул Мирзакалан-бай, царапнув собеседника цепкими желтыми глазами. — Хорошим джигитом вырос...

— Слава богу, слава богу, — кивал Уста-Сагат. — Помощник мой, опора... Грех жаловаться...

— Не думаете еще женить?