пустыне, манили к себе павильоны прохладительных напитков; манили цветными трубочками сиропов и потеками воды на оцинкованных стойках, к которым прилипали мокрые монеты. Неуловимая, мельчайшая пыль повисла в воздухе, покрыв матовым налетом глянец листвы, и на фоне выгоревшего бледного неба не стали видны далекие снеговые горы. Проникала пыль и в помещения.

Забежав к вечеру в свой кабинет, Бурцев мог расписаться пальцем на полированной поверхности стола. Теперь ему редко приходилось сидеть тут. Чаще его можно было встретить в конструкторской группе или в цехе.

Работы на новом станке возобновились. Шло изготовление рабочих чертежей. Технологи работали вместе с конструкторами, уточняя методы изготовления той или иной детали, способы привязки новых узлов станка к старым. Чертежи без промедления шли в цеха. И вся забота по координации работ легла на плечи Бурцева. Таланов со дня памятного собрания не появлялся. Лишь прислал врачебный бюллетень.

Возбужденный, весело-злой, Бурцев носился по заводу, заражая своим энтузиазмом окружающих, и лишь к обеденному перерыву приходил в кабинет. Казалось, и жара его не брала. Обтираясь платком, он подписывал самые важные из документов, подготовленных Эстезией Петровной, и садился вместе с ней завтракать. Это вошло в традицию. Отдаваясь своей поздней, зрелой любви, они как-то перестали скрываться и при первой возможности стремились остаться наедине. Лишь возвращаться вместе с ним в машине Эстезия Петровна не соглашалась, да и Бурцеву частенько приходилось задерживаться дольше обычного. Ей нравилось встретить его дома в дверях, обнять за шею, поцеловать и в обнимку пойти к накрытому столу. Никогда еще Бурцев не чувствовал себя таким молодым, находчивым, окрыленным... Сияли нерастраченной лаской глаза Тэзи, и он приписывал ей свою способность работать запоем. А поддержка ему была нужна...

Неприятности, исподволь накапливавшиеся, посыпались одна за другой. Настойчивые запросы из главка становились все тревожнее, и наконец пришла телеграмма, подписанная заместителем министра, в которой Бурцеву категорически предписывалось сдать новый станок в первоначальном варианте. Но сделать это было уже невозможно: заменяемые узлы станка пошли в переборку. Будь иначе, Бурцев еще поколебался бы: приказ есть приказ. Однако в глубине души он сознавал, что и тогда бы, пожалуй, не отступился от своего. Отступление в одном могло поставить под угрозу перестройку всей работы на заводе.

Бурцев задумчиво допил чай, поцеловал руку Эстезии Петровне.

— Спасибо... — сказал он, глядя ей в глаза.

Она убрала на поднос чашки и, отломив кусочек от плитки шоколада, поднесла ему ко рту.

Скрипнула дверь. Эстезия Петровна быстро отдернула руку. В кабинет входил Муслим.

— Чаю хочешь? — спросил Бурцев.

— Пил, э... — ответил Муслим, усаживаясь. — Как станок? Новости есть?

— Вот прочти... — Бурцев протянул ему телеграмму.

Муслим долго держал в руках желтый шероховатый бланк, сдвинул на сторону тюбетейку. «Об исполнении доложить...»

— Отвечать будем? — взглянул он на Бурцева. — Подождем, э?..

— А чего ждать? Ответим... — усмехнулся Бурцев. — Как дела в литейке?

— Хорошо... Кончаем перевод работниц, — сказал Муслим и рассерженно поднес ладонь к лицу. — Чугая надо греть, э!.. Какой это завком? Бумажки пишет, больше ничего не может... Займись, честное слово!..

— Займусь... Но надо же перевыборы провести, — сказал Бурцев. — А что он еще натворил?

— Ничего не творил! — зло ответил Муслим. — Жара, видишь? Детей надо в лагерь посылать? Работницы скандал устраивают... Сколько раз говорил — ничего не делает... Партийный выговор писать буду, э!..

Он встал и поправил на голове тюбетейку.

— Ладно, пойду в механический. Ты не ходил сегодня? Кто-то наряд брать не хочет.

— Что? — удивленно приподнялся Бурцев. — Пойдем вместе!

— Сиди, э... Сам пойду, — надавил ему на плечи Муслим. — Договорились — поедешь к Таланову? Договорились... Поезжай, нехорошо получается... Сам поехал бы — не то будет... Тебе лучше... — Он выпрямился и хитро прищурил глаза. — А Арбузов, заметил? Другой стал, э? Пойду, он звонил из цеха.

Не успел выйти Муслим, в кабинет зашел Кахно. Разгладив ладонями глубокие складки на худощавом лице, он взглянул на Бурцева воспаленными глазами.

— Последний день Помпеи... Кончаются шлифовальные круги... — сказал он.

— Но мы же запрашивали главк? — насторожился Бурцев.

— Я получил ответ. Предлагают обойтись на месте, — ответил Кахно. — Нужно это мне, как руководство к слоноводству... Что делать?

Да, что делать?.. Бурцев понимал, что ставится под угрозу и обычная программа завода. Подобной опасности он не ожидал. На мгновенье неприятно замерло сердце.

— Мне звонили с товарной станции... — неуверенно произнес Кахно. — Но вы подрезали мне власы...

— Нет! — твердо ответил Бурцев. — С пиратством кончено... Поймите, Георгий Минаевич, сейчас нам каждое лыко будут ставить в строку. Не можем мы идти на это... Обегайте все заводы, поищите. Может, найдутся у кого излишки... Сделайте, дорогой...

— Я вас поцелую за это, — улыбнулась Эстезия Петровна.

— Ловлю на слове... — без особого энтузиазма ответил Кахно и устало поднялся. — Эх, папа-мама, на что вы меня родили... Поищу, брильянтики мои...

— А как с кровельным железом? — остановил его Бурцев.

— Договорился... Дело чести... — выставил ладони Кахно. — Получим лес — будет железо... Иду, бральянтики, искать последний круг ада — шлифовальный...

Бурцев с сомненьем и надеждой посмотрел ему вслед.

— Найдет... — шепнула Эстезия Петровна ему в ухо и, коснувшись щекой его твердой щеки, взялась за поднос.

В дверях она посторонилась, пропуская Алферова.

Токарь глянул на нее из-под чуба синими, обнаженно-наглыми глазами и вразвалку пошел к столу Бурцева.

— Что же это, товарищ директор? — швырнул он на стол бумаги. — Два наряда, и оба — на новые детали. Спятил мастер. И начцеха уперся...

— А кому же и взяться за них, как не лучшему токарю? — сказал Бурцев, заглянув в наряды. — Дело почетное.

— Почет на зуб не положишь... — скривил губы Алферов. — Так я и полторы тысячи не выгоню... Нашли дурака!.. Агитацию я в газете прочту...

— У вас большая семья? — неприязненно спросил Бурцев, глядя в его припухлое, самоуверенное лицо.

— А при чем тут семья? — взмахнул рукой Алферов. — Это моя потребность — и шабаш!.. Я договаривался