спокойную работу, на то, чтобы меня ежедневно не дергали? Неужели не хватит того, что намытарился в молодости?

Бурцев смотрел на его всклокоченную голову, на приподнятые худые плечи, и ему становилось не по себе, как при виде плачущего мужчины.

— Философия довольно не новая... — произнес он, отвернувшись к окну. — Не помню, кажется, в «Дачниках»... Да, в «Дачниках» у Горького подробно излагает ее один из героев. Да что Горький! Соломон воспел суету сует...

— А-а, бросьте!.. — дернулся Таланов. — При чем тут литературные аналогии?.. Хватит с меня. Надоело!.. Литература, философия, партучеба... Который год числюсь самостоятельно изучающим... Но ни черта я не изучаю! Некогда мне, понимаете? Некогда, да и не нужно практически... Вот вы, несмотря на все идейные доспехи, что вы представляете собой в общегосударственной машине? Бесконечно-малую величину, почти — ничего... Носитесь сейчас с новым станком. А смысл?.. Сделайте лучше, завтра потребуется еще лучше... Предвидеть, а тем паче регулировать этот процесс вы не можете. Так делайте, что приказано. Зачем же обрушивать на себя лавину?..

— А вы знаете... — медленно, обдумывая слова, произнес Бурцев. — Знаете... С подобными взглядами вы служили бы кому угодно...

— Договаривайте уж — враг... — усмехнулся Таланов.

— Этого я не думаю... — по-прежнему продолжал Бурцев. — По-своему вы, может быть, и честный человек. Но вы служите государству, как абстрактному понятию, как служили бы столь же честно и другому государству, родись вы там... Я замечал, есть такая болезнь: работает, служит человек, по-своему честно... А во имя чего, на кого, — забыл. Начисто!.. Да и неважно это ему. Грань вот где — верит ли он, что государство принадлежит ему, что он — хозяин, или считает это допустимым, но реально неощутимым явлением, подобным, скажем, жизни на иных мирах, которая признается с оговоркой «может быть»... Есть люди, готовые всю нашу идеологию перенести в подобный мир. Она — сама по себе, они — сами по себе... Простите, я пришел не сентенции высказывать. Мы уже вышли из возраста, когда задумываются о смысле жизни «вообще». Но о более насущном, о смысле своей конкретной жизни часто ли мы задумываемся? Я не пророк, не могу утверждать, что у меня все правильно... Но я хотел бы сказать, что с подобными взглядами, как у вас, нельзя жить в нашем обществе...

— Блаженны верующие... — в язвительной усмешке скривился Таланов и, пристукивая ногой в грязном носке по дивану, стал выкрикивать: — А в итоге — дым!.. Дымагогия!.. Блистательная пиротехника!..

Растворилась дверь, и в нее вошла невысокая худощавая женщина с желчно-настороженным лицом. Бурцев отметил в ней то неуловимое сходство с мужем, которое накладывается долгой совместной жизнью.

— Гос-поди! Что здесь происходит? — оглянулась она с преувеличенным ужасом. — Коля, почему ты сидишь? И почему здесь курят?..

— Оставь, Маша!.. — отмахнулся Таланов.

— Нет уж, из-зволь ложиться!.. — ущипывая слова, произнесла женщина и накинулась на Бурцева: — А вы, товарищ, постыдились бы! У больного находитесь! И нервируете!.. Даж-же дома покоя не дадут!..

— Маша, Маша!.. — кричал Таланов.

Бурцев растерянно отступил, скомкал в руке, обжигая пальцы, сигарету и внезапно обозлился на себя. Чего он еще топчется здесь? Он взглянул на взъерошенную фигуру Таланова и, не попрощавшись, шагнул за дверь. Ударил в лицо горячий воздух двора, ослепило солнце...

Оба шофера сидели на земле, укрывшись в тени.

— Ну, на дачу-то я бы поехал. Тяпнул бы для порядка... — расслышал Бурцев, подходя. — Дурак, что мне не сказал...

— Своих не найдется выпить? — отозвался Миша. — Нужен ты им был... Он сам водит не хуже нас с тобой...

«Языки!..» — хмуро подумал Бурцев и рванул на себя дверцу. Шоферы вскочили. По смущенному виду Миши Бурцев догадался, что речь действительно шла о нем.

— Что, он всегда тут загорает? — кивнул Бурцев назад, когда отъехали. Ему хотелось хоть чем-нибудь отвлечься от дикой сцены, которой завершилось посещение Таланова.

— Почти всегда... — виновато ответил Миша, полагая, что подводит приятеля.

Бурцев хмыкнул и замолчал. Отвлечься не удавалось. Однако он не чувствовал себя обманутым в ожиданиях. До сих пор, может быть из подсознательной щепетильности, он выгораживал Таланова. Но избавиться от глухой неприязни к нему не мог. Возможно, даже к лучшему, что в их отношения внесена полная ясность...

Но внесена ли? В пылу спора не слишком вникаешь в доводы противника, выискиваешь для удара место послабее. А если по-честному? Не нахлестываем ли все ту же клячу голого энтузиазма?

...Без шума, без праздничного подъема, привычного прежде, закончился квартал. План не был выполнен. В заводоуправлении настали дни затишья: перестали сыпаться из центра телеграммы и письма, не тревожила междугородная телефонная станция.

А в цехах текла своя сосредоточенная, деловитая жизнь. Проходя по участкам, Бурцев ловил иногда сочувственные взгляды, но, даже несколько удивляясь, находил, что в настроениях людей нет ни упадка, ни уныния. Особенная, несуетливая, но напряженная спешка ощущалась на участке сборки. Сновали электрокары, подвозя детали и целые узлы нового станка. Выскакивали из-за огороженного досками стенда слесари-сборщики, и казалось, что в их отсутствующих глазах еще плывет голубой блеск полированной стали. Пятная листы чертежей желтыми следами пальцев, перепачканных маслом, жестикулировал Ильяс. Разбойничье-лихо посверкивал его золотой зуб, и слышалось настойчивое «так?».

Покусывая кончик красного карандаша, Бурцев листал перекидной календарь. В открытое окно кабинета вливался горячий воздух, неся запахи накаленного железа и сосновой смолы.

Бурцев перекинул несколько листков назад и на последней страничке июня, под цифрой «30», провел жирную красную черту. Задумчиво ведя карандашом, приписал сбоку: «Рубикон».

Вошла Эстезия Петровна. Положив перед Бурцевым документы, она встала за ним и, наклонившись, прочла надпись.

— Что, Дима?.. — мягко спросила она, обняв его за плечи.

Бурцев потерся щекой об ее руку.

— Ничего... Все хорошо... — незаметно вздохнул он и, улыбнувшись, перечеркнул написанное. — Какой там к шутам Рубикон... Рубикон, руби-конь... Чепуха...

Придвинув документы, он занялся ими.

— Инкассатор не вернулся? — спросил он через минуту, не отрываясь от бумаг.

Эстезия Петровна поняла его тревогу. Видимо, точила мысль о контролерах Промбанка. Перерасход по фонду заработной платы все еще оставался большим.

— Звонил... Деньги будут... Она заглянула ему в лицо. — Зиновий Аристархович