Я отвечаю им обоим словами Пророка: «Тому, кто решит оставить спор, будучи правым, построят дом на самом высоком месте в Раю; а тому, кто оставит спор, будучи неправым, построят дом в окрестностях Рая».

Азиз согласно кивает и говорит сыну:

— Слушай Бахтияра-хаджи. Он у нас самый умный. Иногда я думаю, что он слишком хорош для нашего мира.

Я знаю и без него, что этот мир не для меня, и я должен найти какой-то другой. Но вот слишком ли я хорош? Вопрос остается открытым.

***

Пастбище огромное, и верблюдов полно. Но все они — бактрианы, двугорбые тяжеловесы. На их фоне тонконогая Ханым кажется кузнечиком рядом с жуками-носорогами.

Пока Азиз беседует с погонщиком и договаривается о цене, я обнимаю Ханым, глажу ее жесткую шерсть и тихо уговариваю:

— Это же ненадолго, скоро мы опять пойдем куда-нибудь. В путешествие или по торговым делам. Но здесь ты отдохнешь. Тебе залечат ноги... И посмотри, сколько же здесь янтака, и река совсем рядом.

Аллах знает, что я еще шепчу верблюдице, но она, как видно, все понимает по-своему. И вообще, ей вовсе не интересно, что говорю я. Она напряженно вслушивается в разговор погонщика с Азизом и шевелит ушами, будто бы понимает каждое их слово.

Торг длится долго, и Ханым надоедает стоять на одном месте. К тому же ей не нравится предмет самого разговора. Она, конечно, ничего не говорит, но мне кажется, что это так. Скорее всего, я слышу не верблюдицу, а свою совесть, но поделать ничего не могу, потому что даже не знаю, когда и в какую сторону решу двигаться. Пока же мне хочется остаться с Мерве и хоть немного отдохнуть от постоянных странствий. Я жду очередного знака судьбы, но разве объяснишь это верблюду?

Ханым начинает нервничать, я замечаю, что она переступает с ноги на ногу, как обычно случается, если верблюдица задумала какую-нибудь шалость. И долго ждать не приходится. Заметив пасущегося рядом бактриана, Ханым подскакивает к нему и крепко кусает за ухо. Верблюд шарахается от нее, трясет головой и вдруг галопом бежит через поле, распугивая своих собратьев. Следом с воплями несутся два погонщика. Тот, что торгуется с Азизом, останавливается на полуслове и кричит:

— Эй, что творит твой верблюд? Все стадо распугал! Не возьму я этого шайтана на постой, лучше отведи его к мяснику! Но кому нужно такое старое мясо? Тьфу!!!

Ханым поднимает голову и внимательно смотрит на погонщика. Медленно переступая ногами и вихляя задом, она подходит ближе, все так же сверля его единственным глазом. Погонщик пятится. Верблюдица тянется к нему мордой, щерит стертые зубы, и в этот момент что-то хлюпает у нее в горле и перекатывается по шее — снизу вверх. Икнув, она награждает его плевком такой силы, словно все, что успела съесть за это время, всю эту полупереваренную жижу из зелени она со злости выплескивает в лицо этому неприятному человеку. И пока он пытается протереть глаза, спокойно поворачивается и, помахивая хвостом, направляется ко мне. Алишер заливается звонким смехом, мне тоже смешно, и только Азиз сердито грозит нам. На его лице нет и тени улыбки.

Погонщик утирается полой халата и ругается без устали:

— В каком аду ты нашел этого хайвана[3]? Пусть накажет тебя Аллах за то, что ты научил верблюда нападать на людей. Убирайтесь вон отсюда!

Ханым, словно извиняясь, тычется мордой в мое плечо. Воистину, эти животные привязаны ко мне больше, чем я к ним, хотя и очень люблю. Я проживу без них, а они без меня вряд ли.

На обратном пути мне приходится выслушать много чего. Азиз ругает меня за плохое воспитание верблюда, за наплевательское в прямом смысле отношение к людям, за веселье, которое я проявлял, пока другие страдали... Это он говорит про страдания погонщика. А про то, что они полчаса ругались за два дирхема — этого он, конечно, не скажет. Потом он обрушивается на сына. И заключает:

— Вы оба виноваты. Вот теперь и решайте, что делать с этой вашей Ханым. Как мы теперь приведем ее обратно в дом? Что я скажу отцу, как посмотрю ему в глаза?

— А пустырь за домом еще не застроен? — спрашиваю я. — Мы могли бы пока держать ее там. А потом я уеду, не век же здесь жить.

— Разве тебя кто-то гонит? — Азиз аж задохнулся от возмущения. — Но должен же быть какой-то порядок вещей? Верблюд должен жить на пастбище, а не в доме. Пустырь еще есть, вернее только половина. Хусан взялся там строить дом, но когда он еще будет готов. Алишер, — обратился он к сыну. — Раз ты так доволен, то возьми на себя заботу о Ханым.

Я покупаю у дехканина несколько арбузов, связанных переплетенной джутовой веревкой, и устраиваю их на горбе верблюдицы.

— Видишь, — говорю я Азизу, — и она пригодилось. Иначе тащил бы ты эти арбузы на своем горбу.

Наш путь домой долог, а молчать и дуться столько времени всем невмоготу. До заката еще полно времени, и солнце печет невыносимо. Азиз уже вывалил всю свою злость и теперь снова занимается привычным делом — забивает голову сына полезными знаниями. Он убежден, что ребенок должен, как губка, постоянно что-то впитывать.

— Как выросли эти арбузы? — спрашивает он Алишера.

— Из земли, — не задумываясь отвечает мальчик.

— Нет. Дехкане сажают косточку в разрезанный стебель янтака. Колючка сама тянет из земли воду, потому что корни у нее длинные-предлинные. Там, куда они дотягиваются, всегда есть вода.

— А зачем? — удивляется Алишер. — Река рядом. Можно просто полить бахчу.

— Зачем-зачем... Поле большое, воды нужно много. Кто, по-твоему, будет ее таскать так далеко?

— А, понял, этот дед такой ленивый, что не хочет носить воду...

Они снова принимаются спорить, а я перестаю слушать их сварливые голоса и просто наслаждаюсь прогулкой. Из-за жары кажется, что все вокруг слегка расплывается. Словно весь мир отделен от меня тонкой пленкой воды. Колеблются тугаи, мерцают вдалеке очертания Мерва, а шум Мургаба кажется приглушенным.

И тут прямо перед собой я вижу поднимающийся от земли пар или дым. Это опять то же самое явление, что напугало меня вчера вечером. Где-то далеко за спиной я слышу голос Азиза:

— Ты чего остановился?

Но этот голос так далек и фраза так незначительна, что я не обращаю