— Только одно: узнать, кто я на самом деле.

— Всего-то? — глумится голос. — А какая разница — кто ты? Люди все одинаковые.

Я думаю, что зря притащился в такую даль, чтобы вести философские беседы с призраками, и уже собрался едко ответить своему собеседнику и гордо покинуть его дом, но он сразу же замечает мое намерение и произносит мягче:

— Я дам тебе подсказку. Но ты же понимаешь, что за это нужно заплатить.

Я тянусь за кошелем, но вместо горсти золотых обнаруживаю там лишь три медных дирхема.

— Да ты — богач, — смеется джинн. — Помнится, ты заплатил больше за миску плова для своей собаки. Люди бывают так расточительны.

Я лишь развожу руками:

— Могу еще отдать свою верблюдицу — она осталась в городе.

Джинн медлит, а потом выдает еще порцию ругани:

— Я что, похож на того, кто ездит на верблюде? Зачем мне твоя старая Ханым? Что ты сейчас делаешь? Пытаешься расплатиться другом? Что за люди, что за люди! Только и знают, как предавать и выкручиваться. Ладно, не мучайся, давай свои деньги. Клади сюда...

Неожиданно из ниоткуда передо мной появляются весы. Их чашки сделаны из черепаховых панцирей, а подвески — серебряные цепочки. Я осторожно кладу свои дирхемы в чашу, и она тут же опускается вниз.

Из дыма выплывает призрачная рука с длинными пальцами и что-то швыряет на вторую чашу. Весы качаются, не в силах вернуться в равновесное состояние. Они опускаются то в одну, то в другую сторону. И в этом мельтешении я никак не могу рассмотреть, что же лежит на второй чаше.

— Что добавишь еще? — спрашивает джинн. — Кажется, мой дар тяжелее. Что добавишь к деньгам?

— Но у меня больше ничего нет, — грустно отвечаю я.

— Думай.

— Веру в истину! — почти выкрикиваю я. Весы слегка вздрагивают, и чаша с дирхемами немного опускается. Но до равновесия еще далеко.

— Еще, — требует джинн. — Веса не хватает.

— Честность и преданность!

Весы снова вздрагивают, перемещая чаши.

— И последнее. Что еще у тебя есть?

— Любовь ко Всемогущему.

При этих словах моя чаша опускается так низко, словно сделалась вдвое тяжелее.

— По рукам, — ворчит джинн. — Теперь я тебе должен. Ты выиграл. Забирай свое имущество и уходи.

Весы с деньгами растворяются в воздухе и что-то падает к моим ногам, звонко ударившись о каменные плиты. Я наклоняюсь. На полу лежат четки, но в слабом свете я не могу разглядеть их как следует. А, когда поднимаю и подношу к глазам, гаснут оба факела, и мы оказываемся в полной темноте. Вслед за этим раздается грохот, и трясется пол под ногами. Я слышу, как рушатся стены, но никак не могу найти выход, потому что снаружи царит такая же тьма, как и внутри. Садик визжит и царапает меня когтями, старясь вспрыгнуть на руки. Я подхватываю его и крепко прижимаю к себе. Шакал утыкается мокрым носом в шею и продолжает скулить как перепуганный ребенок.

Среди всего этого грохота слышится и еще какой-то странный звук, похожий одновременно и на шелест осенних листьев, и на шум воды. Когда-то я уже слышал такое: так звучит песчаная буря. И в то же мгновение тысячи песчинок, как маленькие стрелы, впиваются в мое лицо и руки. А потом смерч подхватывает нас, отрывает от земли и, кружа, несет куда-то, переворачивая меня в воздухе как тряпичную куклу. Все это время я боюсь разжать руки, чтобы не потерять шакала, своего друга, который вместе со мной прошел все испытания этого дня. И поэтому, даже почти теряя сознание, я прижимаю его к груди, чувствуя его ухо возле своей щеки. И знаю, что пока мы вместе мне ничего не грозит.

Глава 10

614-й год Хиджры

«Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного!

Меня зовут Бахтияр бин Карим. Но это не настоящее имя. Так меня назвал мой приемный отец — караванщик Карим. И другого имени у меня нет, потому что я ничего не знаю о своем прошлом и даже не знаю, кто я такой и как пришел в этот мир. Все мои воспоминания стерты будто слова, написанные на песке, и в поисках себя я обошел множество стран, побывал и в раю, и в аду, но нигде не получил ответа».

С огромным тщанием я вывожу эти первые и, наверное, самые важные строки, оттолкнувшись от которых мысль сама будет двигать моей рукой, воссоздавая все, что мне пришлось пережить за последние два года. Не надеясь на свою память, которая однажды так жестоко меня подвела, я решил записать все, ничего не скрывая и ни о чем не умалчивая. Начало дается легко, но потом я замечаю, что калам неровно отточен и разбрызгивает чернила. Это очень некрасиво, и я беру другой калам, но и он мне не нравится. Переписывать чужое — легко, но впервые я сам пытаюсь заделаться мудрецом, пытающимся сохранить себя в буквах.

Я нахожусь в Мерве, в доме моего названного отца. Мне выделили болохану — легкую надстройку над комнатой Азиза, где Карим держит излишки товара. До сих пор в углу громоздятся несколько тюков, распространяющих запах благовоний. Иногда он бывает настолько резким, что кружится голова. Азиз клятвенно обещал, что завтра же с утра он все это вынесет во двор. А пока я могу лишь распахнуть окно.

Садик спит рядом, нагло развалившись на курпаче. Хотя и не принято приводить в дом собак, а люди воспринимают его как собаку, пусть несколько уродливую, но все же неопасную. Но животные чуют исходящий от него запах дикости и начинают нервничать. Как только мы появились во дворе, то все индюки, до того времени спокойно гулявшие вокруг дома, спрятались в свой плетеный загон, перепелка заорала как резаная и принялась раскачивать клетку. И даже всегда полусонный Рамади начал проявлять явные признаки беспокойства. Испугавшись, что может случиться что-то плохое, я решил не отпускать Садика от себя и принес его в комнату. К чести моих домашних, никто не стал возражать, только Сапарбиби покачала головой, но ничего не сказала. Наверное потому, что за пловом я рассказал о том, как Садик спас мне жизнь.

В Мерве я оказался внезапно. Когда