Я придержал Ханым, дождался Азиза и обеспокоенно поинтересовался, кивнув на дядьку:

— Это точно наш Хусан-амаки? Куда подевалась его неугасимая склонность к веселью и шуткам?

Азиз пристально взглянул на меня, словно сомневаясь, стоит ли говорить, затем отвел глаза и вздохнул:

— Тебя слишком долго не было, Бахтияр... Весть о гибели старшего близнеца подкосила Хусана. Мне кажется, он никогда не станет таким, как прежде. Он, вроде, уже смирился с потерей, стал понемногу оживать, а тут появился ты — и снова разбередил старую рану...

Азиз умолк, но я чувствовал его злость и негодование. Неужели он винит меня в смерти Хасана?

— Мне жаль, — тихо сказал я. — Я тоже любил дядю.

— Он был бы жив, не вздумай тебе нестись шайтан знает куда, — зло бросил Азиз, не в силах больше сдерживать свои чувства.

Я не мог поверить, что мой названный брат сказал это. Несколько мгновений я пребывал в ступоре, обескураженный и подавленный. А затем внутри меня будто взорвалось что-то. Я поравнялся с верблюдом Азиза, схватил брата за грудки и встряхнул так, что едва не выбросил из седла.

— Ты! — прошипел я в перекошенное от ужаса лицо Азиза. — Тебя не было там, когда напали бедуины. Тебе не пришлось скрываться за каждым кустом в страхе быть убитым. И ты не смотрел в мертвые глаза Хасана, раздутого от воды. Так что не смей обвинять меня!

Я замахнулся было, но передумал и опустил руку. Вспышка ярости схлынула, оставив после себя досаду и боль. Азиз опомнился и вырвался из моих рук.

— Лучше бы ты остался в той могиле в пустыне, — срывающимся голосом проговорил брат и ударил пятками верблюда. Казалось, что в эти слова он вложил всю горечь, на какую только был способен.

Я постоял с минуту, пытаясь унять бушевавшую в груди бурю. Ханым повернула шею и глядела на меня единственный глазом. Слева от нее, подняв морду, разглядывал меня Садик. Оба будто говорили: «мы с тобой, мы рядом, ты больше не один». Я ласково потрепал по шее верблюдицу, подмигнул шакалу и помчался вперед догонять родичей — может, не безупречных, но других у меня не было.

Попетляв еще какое-то время, мы остановились у крытого прилавка, откуда доносился запах специй и благовоний. Навстречу нам вышел хорезмиец — высокий с непривычно светлой кожей лица, зеленоватыми глазами и аккуратной бородой. Легкий халат, подпоясанный бельбагом[5], совершенно не сочетался с теплой шапкой из овчины, которую они носили вне зависимости от времени года.

— Хусан-ака, рад тебя видеть!

— Бехруз-ака, — дядя слез с верблюда и шагнул навстречу хорезмийцу. — Как ты, как здоровье?

— Твоими молитвами, — широко улыбнулся торговец. — Как добрались? Как поживает Карим?

— Хвала Аллаху, путь выдался благополучным. Карим, — вымученно улыбнулся Хусан, — в делах весь. Уже пятый десяток разменял, а все такой же неугомонный. Вот наследников воспитает, передаст дела, тогда и уйдет на заслуженный покой.

— Толковые наследники? — хитро прищурился Бехруз, оглядывая нас с Азизом. — Как вас зовут, молодцы?

Мы выступили вперед, поприветствовав купца и назвав свои имена. Бехруз из вежливости поинтересовался, чем мы занимаемся и, услышав, что помогаем Кариму с торговлей одобрительно покивал.

— Ну что, — купец перешел на деловой тон, — показывайте, что привезли. — Мераб, Парвиз! — выкрикнул он вглубь шатра. — Помогите развьючить верблюдов.

Когда все дела были улажены и мы взобрались на верблюдов, готовые ехать, меня вдруг осенило:

— Бехруз-ака, а кто нынче из суфийских шейхов обитает в Гургандже?

Купец окинул меня испытующим взором.

— А зачем тебе?

— Сны у меня тревожные в последнее время, — слова сами выпрыгнули из меня. — Слышал, дервиши могут растолковать, что к чему.

— Сны, говоришь? — задумался Бехруз, поглаживая бороду. Потом вдруг оживился, словно вспомнил нужное. — Так загляни в ханаку Наджмаддина Кубры, что рядом с каналом на западной окраине города — там всякий разный народ ошивается, глядишь, и твоей беде подсобят.

Я поблагодарил торговца, еще раз попрощались и двинули верблюдов к выходу из рынка. Проехав несколько шагов, я опустил глаза вниз, ища Садика — того нигде не было. Обернулся и увидел странную картину: Бехруз, присев на корточки рядом с шакалом, шептал тому что-то на ухо. Садик мотнул головой в знак согласия и помчался догонять меня. То ли жара помутила разум, то ли пот залил глаза, но на миг мне почудилось, будто глаза торговца сверкнули зеленым. Я утер рукавом лицо и снова вгляделся в ту сторону, но Бехруз уже скрылся в шатре.

***

В обитель Аль-Кубры я решил поехать один. Мои спутники даже не думали спорить: Хусан сказал, что помирает с голоду и шагу никуда не сделает, пока не поест, Азиз же и вовсе промолчал, избегая моего взгляда. В итоге на выходе из базара наши дорожки разошлись. Договорились встретиться вечером в караван-сарае недалеко от южных ворот Гурганджа.

Я долго смотрел им вслед с каким-то щемящим чувством в груди. Но тут Садик пронзительно гавкнул, привлекая мое внимание, и убедившись, что ему это удалось, потрусил в сторону западной части города. Шакал знал меня лучше, нежели я сам.

То, что я пережил в Ираме, с каждым днем набирало силу и рвалось наружу, требуя осмысления. Мне до зарезу нужно было поделиться своим опытом, спросить совета, чтобы понять, как жить дальше со всем этим. В семье я не решался об этом заговаривать, даже с Каримом, и они тоже, чувствуя пролегающую между нами пропасть, не лезли с расспросами. Наставник Мухйиддин остался в далекой Аравии. Едва обретя учителя, я лишился его. Сердце тосковало, воскрешая в памяти минуты и часы, проведенные с Ибн Араби. А разум утешал его: на все воля Аллаха! Он дает и Он забирает, уча нас смирению и послушанию.

Увлекшись думами, я и сам не заметил, как выехал на берег узкого арыка. Слева от дороги тянулись заросли кизила. Налитые багрянцем ягоды чудились густыми каплями крови, окропившей листву. А чуть дальше в окружении тутовых деревьев грелось на солнце строение из кирпича, подставляя жгучим лучам все свои четыре купола. Внушительная арка входа закрывала солнце, возвышаясь надо мной подобно суровому стражу. Ворота были распахнуты и, спешившись, я прошел во двор.

Оставив Ханым в стойле рядом с двумя мулами, а также наказав Садику ждать здесь, я