показано поражение армии под командованием Горлова[715], но подано оно почти сатирически, о чем А. Толстой говорил в докладе «Четверть века советской литературы». По-иному дело обстояло с повестью «Народ бессмертен». Еще 2 марта 1943 года Н. Асеев во время обсуждения повести отметил: «…у Гроссмана война — страшная, тяжелая, необходимая, от нее уйти нельзя»[716]. Очевидно, что такой взгляд противоречил ранее взятому партийному курсу на рутинизацию войны[717].

По кандидатам из раздела поэзии мнение Храпченко было учтено: почти фельетонную и в некоторых выводах идеологически спорную «книгу про бойца» А. Твардовского из постановления исключили (но вскоре споры в Союзе писателей вновь возобновились; главным сторонником поэмы Твардовского по-прежнему оставался Фадеев), а вместо него лауреатом первой премии стал М. Исаковский, чья кандидатура обсуждалась в Комитете[718]. Однако награду получил поэт не за сборник «Новые стихи», а за «тексты общеизвестных песен „Шел со службы пограничник“, „Провожанье“, „И кто его знает“, „Катюша“ и другие». Думается, акцент на «общеизвестности» песен преданного Сталину Исаковского вновь был неслучайным. Здесь вновь, как и в предыдущем году, когда премию получил Лебедев-Кумач, прямо обозначена установка на массовость: уже одна лишь формулировка позволяет делать выводы о приоритетных для сталинской культуры жанрах. «Рецепт» собственного успеха Исаковский позднее изложил в докладе на совещании поэтов и композиторов по вопросам советской массовой песни 11 сентября 1944 года[719]. Поэт говорил о недостаточном внимании к простому, понятному всем слову, в чем выразилась установка на интересы «среднего человека». И все же главной целью доклада было утверждение собственной исключительности как автора, полностью удовлетворяющего все эстетические потребности режима. Исаковский подчеркивал:

…целый ряд поэтов, которые создали песни, ставшие широко популярными, — это Сурков, Прокофьев, Твардовский, Симонов, Долматовский, Софронов, Ошанин, Жаров и другие. Но, несомненно, от них можно было бы ожидать гораздо большего[720].

И далее он последовательно указывал на недостатки советской массовой песни, которые покрываются лишь благодаря его творческой работе. Так, «хорошие шуточные песни» в советской культуре «насчитываются единицами» именно потому, что только Исаковский обладает подлинным мастерством их создания, лишенным «уклона» в «имитирующий народный, то есть лженародный язык»[721]. Иначе говоря, в этом образце автокритического развернутого высказывания Исаковский посредством анализа собственного поэтического метода[722] не столько объясняет, сколько как бы подкрепляет факт присуждения ему Сталинской премии, указывая на его бесспорные основания. Но даже чуткий к идеологической конъюнктуре поэт не смог избежать «проработок» за допущенные «ошибки». Уже через год после присуждения Исаковскому Сталинской премии его стихотворение «Враги сожгли родную хату», опубликованное в июльском номере «Знамени» за 1946 год, будет объявлено литературной критикой «политически вредным», исполненным «излишнего пессимизма».

Лауреатом второй степени за полужитийную поэму «Зоя» стала М. Алигер — ученица В. Луговского и П. Антокольского, всего несколько лет назад окончившая Литинститут. Между тем уже в 24-летнем возрасте она была удостоена ордена «Знак Почета»[723] и помещена художественной критикой в ряд «талантливейших советских писателей». По всей видимости, не последнюю роль в стремительном карьерном росте играла «правильная» биография поэтессы, вышедшей из «рабочей среды»: несмотря на еврейское происхождение, Алигер смогла в короткий срок добиться всесоюзной известности отнюдь не из‐за литературного дарования (оно получит подлинное развитие лишь во второй половине 1940‐х), а за счет выработавшейся у нее способности улавливать даже самые слаборазличимые изменения в политической конъюнктуре. В январе 1941 года А. Тарасенков писал: «Маргарита Алигер не берет прямые политические темы. В этом, может быть, некоторая узость и ограниченность тематики ее творчества»[724]. Молодая поэтесса прислушалась к замечаниям критика и решила выступить с насквозь пропагандистской поэмой, легшей в основу мифа о Зое Космодемьянской. В Комитете ее лирика почти не обсуждалась, так как всем экспертам было и без того понятно, что перед ними стихотворения поэта «средней руки»[725]. Однако Сталину поэма Алигер была нужна не столько как первый относительно удачный образец литературной канонизации, сколько как эстетически зафиксированная прецедентная модель поведения «советского героя-красноармейца». Но даже Сталинская премия не спасет Алигер от нападок критики: через два года Еголин обрушится на ее поэму «Твоя победа» (опубл.: Знамя. 1945. № 9)[726] и объявит ее подельницей Асеева в «клевете на советский народ». Залпы уничтожительной критики не утихнут и в послевоенное время. Так, в октябре 1946 года С. Трегуб в статье о напечатанном в «Знамени» (№ 8–9) цикле «Новые стихи» М. Алигер напишет:

Весь цикл удивляет читателя идейным убожеством и поэтической беспомощностью. Стихи полны больного, унылого эгоизма, — о себе, для себя, с собой, со своим «как вы себя чувствуете», без кругозора, без полета. Автора самого нужно отогревать грелками, не то, чтобы он своим теплом согрел другого. Стивенсон да Диккенс — две старинные грелки, которыми пользуется ныне поэтесса. Большие ожидания молодости, дающие «малый плод», многообещающая и обманывающая жизнь — вот тема ее новых стихов[727].

Некогда обладательница самой почетной советской литературной награды будет обвинена не только в «упаднических» настроениях, но и в «низкопоклонстве», симпатии к «декадентскому» искусству «гниющего Запада».

Окончательное решение по разделу драматургии объединяло мнение членов Комитета и персональные рекомендации Храпченко. Закономерным стало присуждение первой премии заказной пьесе «Фронт» А. Корнейчука. Константин Симонов в мемуарах приводит занятный эпизод, свидетельствующий о пристрастном отношении Сталина к этому тексту:

Однажды летом сорок второго года вдруг Сталин звонит ко мне на фронт и спрашивает:

— Можете ли вы приехать?

— Могу.

— Приезжайте.

Я был тогда на Калининском фронте. Взял самолет, прилетел в Москву. Являюсь к Сталину. У него Жуков и, уже не могу вспомнить, кто-то еще из нашего брата. Сталин с места в карьер спрашивает меня:

— Пьесу Корнейчука «Фронт» в «Правде» читали?

— Читал, товарищ Сталин.

— Какое ваше мнение?

— Очень плохое, товарищ Сталин.

— Почему плохое?

Чувствую, что попадаю не в тон настроения, но уже начал говорить — говорю дальше. Говорю, что неправильно, вредно так высмеивать командующего фронтом. Если плохой командующий, в вашей власти его снять, но, когда командующего фронтом шельмуют, высмеивают в произведении, напечатанном в «Правде», это уже имеет не частное значение, речь идет не о ком-то одном, это бросает тень на всех.

Сталин сердито меня прервал:

— Ничего вы не понимаете. Это политический вопрос, политическая необходимость. В этой пьесе идет борьба с отжившим, устарелым, с теми, кто тянет нас назад. Это хорошая пьеса, в ней правильно поставлен вопрос.

Я сказал, что, по-моему, в пьесе много неправды. В частности, когда Огнев, назначенный вместо