только после окончания войны[739]. Поэтому именно мартовское постановление 1943 года сформировало предметную базу для литературной критики, определило круг самых обсуждаемых текстов. Кормилов по этому поводу писал:

В целом критика периода Великой Отечественной войны неизменно выделяла три пьесы: «Фронт» А. Корнейчука, «Русские люди» К. Симонова, «Нашествие» Л. Леонова, повести К. Симонова «Дни и ночи» и В. Гроссмана «Народ бессмертен», публицистику А. Толстого и И. Эренбурга, поэму М. Алигер «Зоя», а также поэмы О. Берггольц, Н. Тихонова («Киров с нами»), роман А. Первенцева «Испытание»[740].

Кроме упомянутых Кормиловым текстов, особый интерес критиков вызывали повести А. Бека «Волоколамское шоссе» и В. Василевской «Радуга», «книга про бойца» А. Твардовского, поэма «Сын» П. Антокольского, военная лирика В. Инбер, М. Исаковского, С. Маршака, А. Суркова и даже А. Ахматовой[741]. По точному замечанию Е. Добренко,

изменение институциональной организации литературы привело практически к полному упразднению критики как посредника между литературой и властью, которая прямо включилась в процесс литературного производства, публикуя и тут же оценивая литературные тексты на страницах «Правды» или «Красной звезды»[742].

Многие из отмеченных в периодической печати текстов станут центральными для послевоенного литературного канона: по их образцу будут создаваться произведения, совокупность которых и составит содержание понятия «литература войны»[743].

Власть станет все активнее вмешиваться в организацию литературного процесса. Однако вмешательство это будет организовано не в формате масштабных дискуссий или разгромных кампаний, а в виде кабинетных совещаний и внутриаппаратной коммуникации различных ведомств. Сталин понимал, что большинство созданных во время войны текстов могут оказаться «неудобными» и даже «вредными» в обстановке наметившейся победы. Поэтому вписывание текстов с ограниченным запасом актуальности в литературный канон мыслилось как преждевременный шаг. Однако для некоторых текстов будет сделано исключение, о чем Твардовский скажет в речи на Х пленуме правления Союза советских писателей в мае 1945 года:

И когда придут те произведения, которые будут обладать гораздо большим «запасом прочности», <…> созданные в иных условиях, они не отринут, не уничтожат этих произведений, сильных и не умирающих, представляющих собой <…> особую ценность современного горячего свидетельства[744].

Так и случится: написанные в военное время тексты не будут вовсе отброшены, но подвергнутся серьезному и всестороннему переосмыслению. Партия будет корректировать стратегию развития советской литературы на протяжении 1943–1945 годов, чтобы затем окончательно закрепить сформированные «закономерности» литературного развития сперва в двух постановлениях о Сталинских премиях, а затем и в череде партийных «эстетических манифестов» августа — сентября 1946 года.

Сталинские премии по литературе за 1943–1944 годы: «Тоталитарная реставрация» соцреализма

24 марта 1943 года в Центральном доме литераторов состоялось открытие пятидневного «творческо-критического» совещания, посвященного литературному производству в период Отечественной войны. С развернутыми докладами выступили П. Антокольский, Н. Асеев, А. Гурвич, А. Довженко, В. Инбер, А. Исбах, С. Кирсанов, В. Кожевников, А. Лейтес, В. Перцов, А. Сурков, И. Уткин, А. Фадеев, К. Финн, К. Чуковский, В. Шкловский, И. Эренбург и другие. Это событие стало центральной темой нескольких выпусков «Литературы и искусства» (развернутая статья была помещена в № 14 (66) от 3 апреля; частично материалы публиковались в предыдущем и в следующем номерах), в котором подробно освещался ход совещания[745]. Этот частный случай весьма обыденной практики коллективных писательских обсуждений примечателен в нескольких отношениях. Во-первых, очевидное возрастание «самокритических» настроений свидетельствовало об осознании «работниками литературы» установки (исходившей от «руководящего центра») на отлаживание процесса продуцирования советской культуры. Иначе говоря, серьезно расшатанная индустрия требовала упорядочения и синхронизации с конкретными задачами, которые ставила перед литературой политическая власть. Едва наметившийся ренессанс «высокой» культуры, характеризовавшийся раскрепощением творческих индивидуальностей, был подавлен силами транслировавших волю Сталина партфункционеров от литературы. Во-вторых, стенограмма этого совещания свидетельствует о возрастании роли Сталинской премии в иерархии культурных институций. Именно она в тот период становится едва ли не главным «участком производства», начинает определять ритм художественной жизни, подстраивая под себя все другие сферы (не только книгоиздание, литературную критику, но и саму творческую практику писателей). Две эти тенденции тесно связаны уже потому, что взаимоопределяют друг друга: Сталинская премия задает тематический диапазон соцреалистических текстов, а установка на «большевистскую самокритику» побуждает авторов минимизировать свои «творческие искания» и сосредотачивает их на единственном ориентире — Сталинской премии, тем самым выдвигая ее на центральное место в литературном процессе 1940‐х годов.

Во вступительном слове Скосырев обратил внимание собравшихся сразу на оба отмеченных выше момента:

На днях (20 марта 1943 года. — Д. Ц.) было опубликовано постановление Совета народных комиссаров о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы за 1942 год. Мы видим и видит весь мир, что под гром битв наше искусство не молчит, каждодневно создаются новые произведения, свидетельствующие, повторяю, о цветении народной души.

Мы знаем произведения, каким присуждены Сталинские премии, мы читаем их, любим их, ценим.

Мы ценим великолепный, могучий талант Алексея Толстого. Мы всегда внимательно следили за ростом чудесного леоновского дарования, мы привыкли каждую новую пьесу Корнейчука и Симонова расценивать не только как значительнейшее явление нашей драматургии, но и как значительное общественное событие. Мы поем и слушаем песни Исаковского; мы научились любить пламенного, чистого и благородного поэта Максима Рыльского, младшего брата нашего дорогого Александра Блока. Мы с интересом читаем каждый новый мастерски написанный рассказ Леонида Соболева, и мы все испытали великое наслаждение, когда нам открылась возможность познакомиться с золотой прозой уральского сказочника и мудреца Павла Бажова. Быстрый рост лирического и очень искреннего дарования молодого поэта Маргариты Алигер также прошел и на наших глазах, и на нашем постоянном внимании к ней.

Но можем ли мы себе сказать с полной откровенностью и прямотой, к какой приучила нас война и какую требует от нас война, что мы — писатели — хорошо и по-настоящему знаем все произведения нашей литературы, созданные за последние 21 месяц? <…> Знаем ли мы эти произведения, обдумали бы мы их слабые и сильные стороны, критически расценили ли их? Скажем прямо, откровенно и грубо: совершенно не расценили и во многом по-настоящему не знаем[746].

Скосырев призвал писательскую аудиторию «бдительнее» относиться к обстановке на «литературном фронте»: по логике чиновника, следует критически реагировать на эстетически выбивающиеся явления художественной жизни[747]. Попросту говоря, в официальной культуре вновь актуализировался принцип поиска «внутреннего врага»[748]. Очевидно, что заниматься этим поискам должна литературная критика, за два года войны пришедшая в очевидный упадок:

Мне пришлось, — продолжал Скосырев, — уже несколько дней назад, открывая собрание, посвященное Сталинским премиям, говорить о том, что в документе правительства, в документе, подписанном именем, в каком совмещена вся воля и весь разум народа, — именем Сталина, не нашло себе