Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если человеку довелось стать свидетелем смерти, это может оказаться одним из самых важных моментов в его жизни. Для того, кто видит эти последние, ни на что не похожие минуты перехода от жизни к смерти, это прежде всего духовное переживание. А потом, когда тело лежит неподвижно, возникает странное ощущение, что человек просто ушел, как будто сказал: «Я иду в другую комнату. Я оставлю все это здесь, мне оно больше не понадобится». Так удивительно: тело есть, но человек ушел, его просто нет. Ведь никто не скажет о себе: «Я и есть мое тело»; мы говорим: «У меня есть тело». Но что же такое «я»? И как так получается, что «я» уходит в другую комнату? Это странное чувство, и я не могу описать его иначе. Удивительно и то, что тело мертвого человека выглядит меньшим, чем при жизни, намного меньшим. Лицо остается прежним, только более расслабленным и спокойным: морщины и следы тревоги разглаживаются, и ощущение безмятежности будто пронизывает всю комнату. Но личности больше нет – «я» больше нет.
Легче пережить потерю, если мы можем видеть тело после смерти, помогать с его обмыванием, одеванием, укладыванием в гроб. Во времена моей молодости эту работу выполняли медсестры, и мы всегда спрашивали родственников, не хотят ли те помочь. Медсестры больше не делают этого, но любой может спросить у сотрудников похоронного бюро, нельзя ли поучаствовать во всех этих процедурах. Вряд ли они откажут, хотя сейчас такая просьба и кажется необычной. То, что мы с таким почтением делаем с мертвым телом, – часть ритуала, на который умерший имеет право. Это не отвратительная, не пугающая работа, просто опыт, который почему-то помогает принять смерть. Принять то, что душа вашего близкого ушла и осталось тело, которому можно отдать последний долг, прежде чем и оно навсегда исчезнет, погрузившись в могилу или став пеплом.
Муж одной из моих ближайших подруг умер от рака легких. Умер он в больнице, но последние несколько недель она почти неотлучно провела при нем. Она рассказывала:
«Я была рядом, и я понимала, что он умирает. Я задернула занавески и легла рядом с ним на кровать. Я обняла его (он уже почти ничего не весил), прошептала, что люблю его, и поцеловала. Он знал, что я здесь. Потом он просто перестал дышать, но я не двигалась. Я оставалась с ним, пока он совсем не остыл. Потом встала, подошла к одной из медсестер и сказала, что его больше нет. Медсестра подошла проверить и дотронулась до него.
– Но он совсем холодный, – сказала она. – Когда он умер?
– В половине третьего. Я знаю, потому что посмотрела на часы.
– Нужно было пойти позвать кого-нибудь из персонала. Сейчас уже почти четыре!
– Я хотела остаться с ним наедине, среди тишины и любви, дать ему время, чтобы его душа покинула тело.
– Как необычно! – заметила девушка и взглянула на меня с непониманием.
Но мне было все равно, что думают другие. Я знала, что он благополучно вступил на тот путь, по которому мы должны идти после смерти. И я покинула больницу, счастливая».
Психологи и консультанты не раз говорили мне, что у людей, переживших тяжелую утрату, горе часто смешивается с чувством вины. Во многом это происходит потому, что большинство людей умирает в больницах, а не дома, и оставшиеся чувствуют, что они как будто подвели любимого человека. Им стыдно, что их родные умерли в одиночестве, на попечении чужих людей. Я знаю это и по себе. Прошло уже тридцать лет, а я все еще чувствую вину за то, что моя мать умерла в одиночестве, хотя и помню, что мне просто преградили путь и не позволили войти в реанимацию, где она умирала. И совсем иначе уходила моя свекровь. В 1996 году она умерла дома на руках у дочери, которая позже описывала мамину смерть как прекрасную и мирную. Моя золовка была очень близка со своей матерью, но тяжесть и боль утраты были смягчены сознанием того, что она с любовью выполняла свой долг до самого конца. Говоря о смерти своей матери, она часто употребляла слово «красивая».
Сейчас многие британские больницы и все хосписы стараются предлагать поддержку, которое позволит пациентам умереть дома. Эта поддержка в первую очередь направлена на помощь родственникам, потому что уход за тяжелобольными может быть нелегким делом, особенно если последние стадии болезни затягиваются. Большинство людей хотело бы умереть у себя дома, и обычно близкие родственники тоже этого хотят. В последние годы было предпринято немало попыток противостоять курсу на «госпитализированную смерть»: Национальная программа паллиативного ухода, Ливерпульский алгоритм, Золотой стандарт по уходу за умирающими. В любом больничном тресте сейчас есть это направление работы.
Чарльз, мой старинный друг, умер в своем доме в декабре 2005 года. Рядом с ним была его жена Дороти.
Разговор со вдовой вскоре после смерти ее мужа – это опыт, который способен перевернуть душу. Нет никакого притворства, никакого желания произвести впечатление, только горечь потери, глубина любви и воспоминаний. Фразы дробятся и прерываются, начинаются и не заканчиваются. Одна мысль сменяется другой. Я буду рассказывать собственными словами Дороти – так, как я способна их записать:
«Двенадцать лет назад у него обнаружили рак простаты. Тогда он выздоровел и был активен почти до самого конца. Но в июле я увидела, что ему становится хуже. Он не чувствовал боли, но ему стоило больших усилий сделать хоть что-нибудь… никакой боли, просто усталость. В то время он еще не понимал, что умирает. Боль началась только в воскресенье – неужели рак вернулся? Я не знаю… пришли медсестры из “Макмиллана” и наложили ему пластырь с морфином… медленное высвобождение лекарства, это очень хорошо, очень эффективно. В четверг ему стало хуже, и он сказал: “Кажется, я умираю”. Я ответила: “Не бойся, я с тобой, я останусь с тобой”. А в пятницу он был таким бодрым, веселым… до последнего дня он даже сам ходил в туалет, с ходунками, но сам. Он побрился, его рука была твердой. Стояла прекрасная погода, по-настоящему прекрасная. Он встал у окна, посмотрел на солнце, на наш сад и сказал: “Никогда не видел ничего красивее. Я хочу это сфотографировать, дорогая. Ты будешь потом смотреть и вспоминать наши последние дни”.
Я принесла его фотоаппарат, и он сделал пять снимков. Они у меня здесь, такие красивые… Затем он снова лег в постель и больше уже не вставал. Он знал, что умирает, и много раз говорил мне: “Если мне придется лечь в больницу, я найду способ покончить с собой”. Но я еще раньше обещала ему, что этого не будет, что я буду заботиться о нем…
В тот день пришел врач и сказал, что Чарльз, вероятно, проживет еще две-три недели, но я сказала, что нет, не так, он умирает… Я видела это по его глазам. Уже вечером пятницы он отказался от ужина, даже пить не хотел, я еле-еле смогла заставить его выпить хоть несколько глотков воды. Я видела по глазам, что он уходит, и позвала детей. У нас есть сын, три дочери и шесть внуков и внучек. Одна из них предложила, что останется с ним на ночь и даст мне немного поспать.
В три часа ночи она разбудила меня и сказала: “Он умирает, ты права, дыхание очень редкое, он уходит”. Я обнимала его, повторяя: “Иди с миром, не волнуйся, все хорошо, иди с миром…” Я все время повторяла эти слова, он слышал меня и понимал. Он знал, что умирает… его дыхание становилось все реже и реже… еще реже… и он ушел. Я все время была с ним. Он был без сознания, но я продолжала говорить: “Иди с миром, любовь моя, не волнуйся, все в порядке, иди с миром”. И медленно-медленно он уходил… а в половине двенадцатого утра он перестал дышать. Был чудесный день, солнце светило в окно, и это была прекрасная смерть. Потом мы положили его в гроб, а через день-два я нашла записку в ящике шкафа рядом с его кроватью. Там было написано: “Надеюсь, что моя любовь останется с тобой и поддержит тебя в течение последних лет, которые я так хотел с тобой разделить”. (Она показала мне записку, написанную тонким дрожащим почерком.) Должно быть, он написал это для меня за несколько дней до смерти – видишь, он знал, что умирает. Мы были женаты пятьдесят два года… это была прекрасная смерть. Я не грущу. Мне одиноко – да, но не грустно».