– Ты прокурор? – обозрев мой не самый презентабельный вид, поинтересовался «плантатор». Вблизи он сделался морщинистым мужчиной, отдаленно напоминавшим небезызвестного Данди по прозвищу Крокодил.

– Так точно, ваше сиятельство, – буркнул я. Не сказать, что мне сильно польстили, но из общей серой массы явно выделили.

Вертухаи не сообразили, что данное обращение – всего лишь изысканное хамство (другим ответить не можем – прибьют), растерянно молчали. Хозяин пристально смотрел на меня, составляя мнение. Дама сделала то же самое значительно раньше. Первые мгновения она озирала меня с брезгливостью, потом ей стало интересно. «Отбрасывает одежды, – догадался я. – Смывает грязь и пытается представить прокурора в постели». Фантазия у дамы разыгралась не на шутку: похотливая мордашка растянулась, как в кривом зеркале, ротик приоткрылся, показался язычок, совершающий задумчивое шевеление. Господин в фетровой шляпе явную крамолу не заметил, он стоял на корпус ближе и меньше всего был озабочен реакцией спутницы. Пытливости господина, с коей он изучал презренного раба, мог бы позавидовать даже упертый натуралист, открывший неведомую науке гусеницу.

– Я понял, – поколебавшись, вымолвил господин. – Можете идти.

«А поговорить?» – подумал я.

Спотыкаясь, я побрел на рабочее место. Смешался с толпой, погрузился в работу.

– Начинаешь пользоваться успехом, – завистливо прошептал Шмаков. – Особенно баба – ты видел, как она от тебя пыхтела?

– Счастливчик Луговой, – проворчал Хомченко. – Скоро вас начнут приглашать на разные вечеринки, брать интервью. Не пора ли обзаводиться импресарио?

Гости не стали задерживаться. Сели в джип, укатили восвояси. Прибыл низкокалорийный обед. Вылизав картонные тарелки, мы работали под землей. Галерея расширялась, превращаясь в продолговатый зал с кособокими колоннами. Меж колонн бродил охранник, поглядывая на копошащихся в жидкой грязи людей. На этого молчаливого парня я почти не обращал внимания – пот заливал глаза, да и какой резон обращать внимание на вертухая, если он тебя не донимает? Однако мне пришлось это сделать, когда по цепочке передали команду приостановить работу (авария с лестницей) и народ застонал от временной лафы. В этой части подземелья посторонних не было – Шмаков с Хомченко работали в соседних отсеках, от прочих бедолаг меня отделял простенок из застывшей скальной породы. Охранник продолжал болтаться без дела. Помочился на колонну, позевал, прошел в мою сторону. Нарисовал фигуру на стене, похожую на знак бесконечности, задумался. Странный был какой-то охранник. Потом он повернулся на девяносто градусов и устремил тоскливый взор сквозь толщу глинистых пород.

Дышать вдруг стало трудно. Ни разу до текущего часа я не видел этого лица вживую. Только на фотографиях.

– Рядовой Райнов…

То, что я подумал, в голове не задержалось, выплеснулось предынфарктным хрипом. Реакция вертухая последовала незамедлительно. Физиономия исказилась от ужаса, он скинул с плеча автомат.

– Усохни, падла… Кто такой?..

Я приложил палец к губам. Вертухай помедлил, сделал осторожный шаг и всмотрелся в мою физиономию трубочиста. Нерешительность отразилась на загорелой детской мордахе.

– Не шуми, – сказал я, – могут услышать. Подойди поближе, не бойся, не отберу я твой автомат…

Парень воровато посмотрел по сторонам, но приблизился. Сел на корточки, выставив мне в живот калашное рыло.

– Кто ты такой, черт тебя подери?..

– Послушай, Райнов, – быстро заговорил я. – Твое счастье, что ты оказался не в концлагере, а в числе тех, кто его охраняет. Но все равно сомнительное счастье, согласись? Печальная у тебя физиономия. Не за тем ты драпал из части, чтобы тянуть волынку. Обещали райское бытье, казачью вольницу, море счастья и гармонию на лоне природы, а загрузили в какое-то Средневековье. Ты не дал обет бедности, послушания и целомудрия? Впрочем, последнее, наверное, необязательно…

– Да кто ты такой, моралист хренов… – заскрипел зубами юнец.

– Следователь военной прокуратуры Луговой Михаил Андреевич, – шутливо откозырял я. – Шли по вашему с Пыряевым следу вместе с ротой автоматчиков…

– Ах ты, сука… – позеленел юноша, отпрыгивая вместе с автоматом. – Да чтоб ты сдох в этой норе…

– Уймись, паршивец, – зашипел я. – Где ты видел, чтобы военная прокуратура принимала участие в поисках дезертиров? Прокуратура пишет дела, надзорит и карает, сечешь мысль? А по кустам колбасятся другие парни…

Я говорил быстро, сжато – самую суть. О папочке, добывшем кусочек власти в администрации обожаемого народом президента, о телеграмме, которая по необъяснимым законам бюрократии плелась до штаба две недели, о том, что самое глупое, что парень мог натворить в своей жизни, – это с помпой дернуть из части…

– Пойми, пацан, – раскрывал я перед парнем заманчивые перспективы, – папочка не остановится, чтобы вытащить тебя из армии и избавить от трибунала. Руководство пойдет навстречу – я уверен. Бегство вызвано издевательствами старослужащих, невыносимыми условиями казарменного быта, а стрелял по гансам и ракетчикам не ты, а Пыряев… Если вытащишь нас отсюда, я смогу подтвердить, что ты вел себя мужественно. Будешь сидеть в Москве в объятиях папочки и навсегда забудешь кошмарную армию и ужасы Республики дезертиров. Даю тебе слово офицера – за помощь в побеге ты смоешь все грехи и станешь безвинным российским гражданином…

– Постойте… как вас… Михаил Андреевич… – дрожал от возбуждения парень. – Вы уверены, что мой папа в Кремле… что я не буду париться в тюрьме, служить в армии?..

– Твой отец стопроцентно обитает в Кремле, – терпеливо втолковывал я. – Нация есть такая в нашей стране: «кремлины». И отличает их от рядовых граждан то, что дети и прочие родственники представителей этой нации не сидят в тюрьме! Запомни. Во всяком случае, пока не покинут Кремль. Но твой папочка не собирается покидать Кремль – он недавно в нем обосновался…

– Не могу поверить… – покрывался жирной испариной дезертир. – Но я действительно не стрелял в этих солдат… Это Пыряев стрелял… Я обычный московский парень, у меня компьютер дома, девушка живет на проспекте Мира, у девушки бабушка, она меня очень любит…

Лично мне было глубоко плевать, стрелял рядовой Райнов или просто «отстреливался». И что в столице нашей родины проживают сплошь отпетые пацифисты – белые, пушистые, снабженные невестами, бабушками и компьютерами – мне тоже было глубоко и искренне плевать. Я хотел лишь одного – вырваться из ада. А если погибать – то в нормальном бою, а не в вонючем бараке.

В соседних отсеках хранилось молчание. Где-то наверху раздавались крики – кипела работа по косметическому ремонту «подъемного приспособления».

– Думай, паренек, – вынес я вердикт. – Хорошо бы это сделать сегодня-завтра – с утра вас сменят, а вечером меня ожидает небольшое аутодафе в одном уютном подвале. А пока есть время – давай быстро: что с вами приключилось…

История проста и поучительна. После того как здоровый дембель с тремя судимостями по кличке Могила щепетильно отмутузил в сортире наших героев, тем совсем разонравилась военная служба. Полная безысходность – два года представляются невыносимой вечностью, а каждый прожитый день дается с боем. По словам взгрустнувшего Райнова, они всерьез обдумывали мысль о суициде: уйти в лес и решительно повеситься. Как сказала программа «Время», несколько военнослужащих в Читинской области уже провернули такой фокус – так что прецедент создан. Били пареньков смертным боем, отчего желание уйти в другой мир закалялось, как сталь. Офицерам их проблемы были глубоко безразличны, солдаты своего призыва заступиться не могли – сами с трудом сносили тяготы. Работали Пыряев и Райнов монтерами на строительстве завода ЖБИ – восемь часов ковырялись в трансформаторных будках, остальное время проводили в казарме. Однажды пребывали в тоске дремучей – день окончен, в казарму не тянет. Подвалил мужичок – чернявенький такой, из гражданских. Слово за слово, понимаю вас, ребята, сам служил. Покосился воровато по сторонам и начал рассказывать красивую сказку про упрятанную в глухой тайге Республику… Вольные хлебопашцы, рай и благоденствие, море баб, микроклимат, можно вообще не работать, а жить в своем комфортном домике, где есть электричество и все удобства… Словом, наплел небылиц. Рядовые полными глупышами, понятно, не были, но посчитали, что даже если десятая часть из рассказанного верна (а она, в сущности, верна), то это лучше, чем уходить за здорово живешь на тот свет.