– И очень зря, – вздохнула Римма. – Такая романтическая традиция. Мне она очень нравится. У нас в Москве есть целый мост, специально предназначенный для таких замочков. Его так и называют – Мост влюбленных.

Внезапно стало грустно, и ужасно захотелось, чтобы Ромоло попросил сейчас рассказать о Москве – так вдруг заскучалось по родному городу, впервые за все время пребывания в Италии. Но Ромоло не стал ни о чем просить, а только поцеловал ее.

Домой вернулись ближе к полуночи: усталые, но очень довольные. Засыпая в объятиях любимого, Римма счастливо улыбалась: день вышел просто волшебным! Стоило ли так терзать себя накануне из-за дурацких недоразумений? Да и рука у Ромоло, к счастью, начала заживать.

Наутро все было по-прежнему: завтрак на скорую руку, щедро сдобренный улыбками и поцелуями, напряженная работа, толпы туристов, их чудовищный английский язык, бесконечные горы грязной посуды… Следующий день прошел точно так же. И следующий тоже. И послеследующий…

Как-то раз, перестилая скатерть на столике у окна, Римма стала невольной свидетельницей разговора Ромоло с клиенткой-англичанкой, сидящей снаружи. Сначала она не особенно вслушивалась, о чем они говорят, но когда поняла, что он цитирует Шекспира в оригинале, навострила уши – тридцать третий сонет, тот самый, который он читал ей в ночь предложения руки и сердца. Англичанка снисходительно улыбалась и даже изобразила легкие аплодисменты. А Ромоло, не замечая Риммы, продолжал восхищаться Байроном, художественным братством прерафаэлитов и королевской семьей – точно так же, как при их первой встрече восхищался русским балетом и Достоевским. Римма только головой покачала: ну да, а вчера он, помнится, обожал генерала де Голля, импрессионистов и Артюра Рембо – когда обслуживал группу французов. А позавчера – Веласкеса и фламенко. Престарелая испанская донна, помнится, страшно обрадовалась таким словам и долго щелкала сухими костистыми пальцами, изображая звук кастаньет, а на прощание вместо чаевых приколола ему на рубашку какой-то аляповатый значок – символ их паломнической группы. Римма уже давно поняла, что у Ромоло для каждой национальности припасен свой набор имен и событий, этакий культурный минимум, помогающий расположить к себе клиентов.

Правда, высохшая любительница фламенко была исключением. Чаще всего клиенты оказывались клиентками, и, как на подбор – молодыми и симпатичными. Вот и нынешняя англичанка, несмотря на широковатые для женщины плечи и крепкое телосложение, была весьма миловидной.

И всем – кофе за счет заведения!..

Римме невольно пришли на ум слова Анны, брошенные в пылу первой ссоры: «Таких, как ты, тут изо дня в день ходят целые толпы»…

То утро выдалось особенно трудным. Уже через несколько часов после начала рабочего дня Римма просто сбилась с ног. Джулия тоже работала, но легче от этого не становилось: в кладовой на втором этаже потек холодильник, и Ромоло пошел наверх посмотреть, нельзя ли с ним что-то сделать своими силами, чтобы не тратить время и деньги на мастера. Похоже, вновь собирался дождь, и у Риммы заныло в висках – так бывало и раньше перед сменой погоды. В довершение неприятностей Джорджио, носясь по кухне, опрокинул на нее кувшин с апельсиновым соком. Кое-как промокнув безобразно расплывшееся по юбке пятно и не дослушав извиняющееся бормотание Джулии, Римма отправилась наверх, чтобы переодеться, поднималась в кромешной тьме: видимо, Ромоло выключил автоматы, чтобы покопаться в электрических внутренностях холодильника. Дверь в кладовую оказалась распахнута, за ней царила полнейшая тишина. Зато на повороте к третьему этажу слышались возня и сдавленное дыхание. Разогнавшись на предыдущем пролете, в темноте крутой лестницы Римма едва не уперлась головой в сплетенную в объятии парочку. Это были Кьяра и Ромоло, они целовались, и так увлеченно, что даже не сразу ее заметили. Лишь когда Римма вскрикнула, сжав ладонями пульсирующие виски, они отскочили в разные стороны и уставились на нее с таким ошалелым видом, словно и вообразить себе не могли, что на свете, кроме них двоих, есть еще какие-то люди.

Кровь в голове загрохотала так, что стало больно дышать, ее грохот забивал все внешние звуки. Оно и к лучшему: не слушая ни объяснений, ни оправданий, Римма поднялась наверх, переоделась, а потом принялась кое-как, не заботясь об аккуратности, бросать в чемодан свои вещи. Их число и объем выросли за время ее пребывания в Италии, но, к счастью, чемодан оказался достаточно вместительным, и все в него влезло. Обойдя застывшего в дверях бледного как смерть Ромоло, Римма молча направилась к двери. Он рванулся было за ней – но она, даже не останавливаясь, осадила его столь выразительным взглядом, что парень так и застыл на месте, бессильно опустив руки.

Когда прошел первый шок и к Римме вернулись способность видеть, слышать и хоть что-то соображать, она обнаружила себя сидящей в каком-то крошечном скверике с чемоданом у ног. Сидела она здесь, похоже, довольно давно: несколько голубей, совсем не боясь, копошились возле самых туфель, суетливо расклевывая уроненное кем-то мороженое. Когда Римма пошевелилась, птицы с возмущенным курлыканьем бросились врассыпную. Видимо, поначалу они приняли ее за статую, излюбленное место своих тусовок, коих в городе было бесконечное множество.

Римма вздохнула и огляделась по сторонам. Прямо напротив своей скамейки увидела вывеску скромной гостиницы Rifugio Del Pellegrino. Приют пилигрима или странника – смотря как переводить. Если б только она могла предположить, куда заведет ее собственное странствие…

Втащив по щербатым ступенькам свой многострадальный чемодан, Римма справилась у портье о свободных комнатах. Номер, к счастью, нашелся: до Пасхи оставалось еще немного времени, и город пока еще не успели наводнить туристы и паломники – как поняла Римма, отель был ориентирован, в основном, на последних. Портье сообщил, что заселиться гостья сможет через полчаса, а пока, если желает, пусть оставит вещи в багажной комнате и подождет в лобби-баре.

Так Римма и сделала, заказала мартини и уселась в кресло в самом неприметном углу, чтобы никто ее не тревожил. Нужно было собраться с мыслями и понять, наконец, что делать дальше, но ни думать, ни понимать толком не получалось. Сердце словно сжимало железной перчаткой – давило, разрывало на части, с хрустом выкручивало из груди. Больно было так, что всякий раз, когда она вспоминала сцену на лестнице, у нее прерывалось дыхание и темнело в глазах.

Amore mio… La felicità della mia vita…

Любовь моя… Счастье всей моей жизни… Ненадолго ж тебя хватило!

Римма коротко зашипела сквозь зубы и прижала руку к груди. Думать о Ромоло было невозможно. Не думать – тем более.

Как он мог? Зачем были нужны все эти клятвы, признания, бесконечные пылкие речи? Просто чтобы затащить ее в постель? Но это же глупо! Неужели он просто врал, когда говорил, что влюбился без памяти и навсегда. Когда умолял остаться. Даже замуж позвал… Сколько лжи, сколько фальши и лицемерия! Ради чего – ради короткой интрижки с наивной дурой-иностранкой?

«Таких, как ты, здесь каждый день ходят целые толпы…»