— Деда… А ты мне книжку почитаешь?

— А ты бульон выпьешь?

— Ох… Куда я денусь? — вздохнула Агнешка.

— Вот и умница, — похвалил внучку Феликс и поднял чашку. На поверхности остывающего бульона подрагивали золотистые колечки жира.

С отвращением отхлебнув густую жидкость, Агнешка затравленно посмотрела на дедушку.

— Надо, солнышко, — сказал Феликс виновато. — Знаю, что не хочется. Но — надо. Давай потихонечку… Молодчина! А теперь можно и книжку почитать. Где наша книжка? Что, вот эта? — с ужасом уточнил он, взвешивая на ладони Абердинский бестиарий. — О-хо-хо. И про кого же ты хочешь почитать?

— Про феникса.

— Ладно, будет тебе про феникса… — пробормотал он, листая громоздкий манускрипт. — Вот, нашел. — Он набрал воздуху в грудь и с выражением начал читать вслух: — Fenix Arabie avis dicta quot colorem feniceum habeat…

— Деда! Нехорошо издеваться над больной внучкой!

— А над старым дедушкой издеваться хорошо? Я латынь последний раз в гимназии учил! Давай я тебе лучше своими словами расскажу…

— Давай… — сказала Агнешка и зевнула.

— Как феникс возрождается из пепла — не знаю, не видел, и врать не буду. И без меня наврали уже с три короба, про яйцо из мирры да про целебные свойства снадобий из гнезда и пепла феникса. Собственно, я и самого феникса никогда не видел, не довелось, а вот Гектор, которому эта птаха однажды чуть глаз не выклевала, потом рассказывал, что феникс — птица злобная и уродливая, вроде грифа, хотя если смотреть издалека, то можно подумать, что и красивая. Это потому, что перья у нее красные с золотом, и вообще она пестрая очень. И глупая, кстати. Размерами она чуть поменьше орла, зато когти… Эй, внучка! — позвал он шепотом. — А ты часом не уснула?

Тихое сопение свидетельствовало, что не слишком связный дедушкин рассказ о фениксе убаюкал девочку не хуже колыбельной. Феликс нахмурил брови и подозрительно принюхался к пустой чашке из-под бульона. Ильзе достало бы ума подмешать туда опиумной настойки… «Да нет, вроде чисто… — с облегчением подумал он. — Да и зачем? Она так ослабела, что никакого опиума уже не надо…»

Теперь, когда внучка уснула, можно было расслабиться. Феликс бессильно уронил плечи, прикрыл глаза и ссутулился, разом постарев лет на десять. Ладони слепо поглаживали шероховатый пергамент манускрипта. По затылку разлилась свинцовая тяжесть, а на лбу, у самых корней волос, проступила испарина. Изображать бодрый оптимизм становилось все труднее и труднее… «Будь оно все проклято! — подумал он. — Будь оно все трижды проклято!!!»

Агнешка спала чутко и нервно, еле слышно постанывая во сне. Ее бледное, изможденное личико, окруженное разбросанными по подушке длинными прядями когда-то золотистых, а теперь потемневших от пота волос, казалось таким же белым, как и подушка, и только на щечках пылал нездоровый румянец — будто внутри этого маленькой тельца горело жаркое пламя, и пламя это сжигало ребенка изнутри… Агнешка таяла, как воск.

«Вампир… — с горечью подумал Феликс. — Версия не бредовее прочих. Сколько их уже было — докторов и версий? Десятки? Сотни? За пять месяцев здесь успели побывать все столичные лекари и знахари. А толку? Кроме самого первого, ни у кого из них не хватило смелости признаться в своей беспомощности. Солидные и представительные эскулапы, светила медицинской науки; согбенные бабки, шепчущие себе под нос какие-то липовые заклинания, почерпнутые из кладезя народной мудрости; пожилые фельдшеры, по части опыта способные дать сто очков вперед любому светилу; бородатые и вечно пьяные целители, за милю разящие водкой и шарлатанством; молоденькие медики, вчерашние студенты с университетскими дипломами, самонадеянные и глупые; и прочие, прочие, прочие… А в результате — гирлянда чеснока на окне да теория о вампире. Будь оно все проклято!»

Кощунством — нет, хуже! — трусостью было бы сидя у постели Агнешки убегать от реальности в зыбучие пески памяти, но Феликс просто ничего не мог с собой поделать…

…Все это началось зимой. В январе Ойкумену обожгло, как кнутом, страшным словом — Чума! Слово это, полузабытое и оттого во сто крат более страшное, появилось в газетах в самом конце января, вместе со старинными гравюрами, на которых доктора в плотных балахонах и странных, похожих на клювы фламинго, масках, окуривали дымом горы обезображенных трупов. Черная Смерть пришла в Европу из Китая, принесенная в Англию на борту одного из баснословно быстроходных клиперов. Неслыханной удачей можно было считать то, что первая вспышка эпидемии произошла в островной Британии. Ла-Манш перекрыли. Извлеченные из музеев Лувра баллисты и онагры топили любое суденышко, дерзнувшее нарушить карантин и покинуть берега туманного Альбиона — и таким варварским способом Чума была остановлена. Потом был пожар в Лондоне, и вся Метрополия вздохнула с облегчением, услыхав о гибели одного из крупнейших своих городов. Феликс хорошо запомнил по-детски радостные улыбки на бледных от испуга лицах докторов при известии о том, что двести тысяч человек за одну ночь погибли в бушующем пламени. Метрополия, оцепеневшая от ужаса перед древним врагом, ликовала, когда враг пожрал самое себя; Агнешке становилось все хуже.

Весной, с первой оттепелью на традиционные ярмарки вместе с изрядно поредевшими караванами полупустых крестьянских повозок пришел, скромно и без фанфар, тощий убийца по имени Голод. Его появление не вызвало такого ажиотажа, как скоропостижный приход и кончина Чумы; Метрополия, несмотря на все внутренние встряски и реформы, оставалось богатой и процветающей, и могла себе позволить закупать продовольствие по любым ценам, хотя, конечно же, определенные проблемы возникли, как, например, длинные очереди за продуктами и стихийные приступы паники, когда еды попросту не хватало — но ничего такого, с чем не смогли бы справиться доблестные уланы. Феоды пострадали сильнее. Регулярных известий из глубинки не было, но были слухи, и слухи внушали трепет. Пустые, вымершие до единого человека деревни и участившиеся до обыденности случаи людоедства стали на время одной из самых популярных тем для беседы горожан в очередях. Во всем винили отупевших за века духовного рабства крестьян, попросту не способных работать без повеления мага; к этому времени даже самые упрямые доктора отказались от теории о затянувшейся на два месяца простуде Агнешки.

Истинных причин Голода так никто и не разузнал; вскорости с берегов Волги и Днепра докатились отзвуки событий настолько невероятных, что их поначалу приняли за сплетни. О Войне отказывались говорить всерьез, предпочитая отделываться анекдотами об ордах оголодавших крестьян и каких-то непонятных «казаков», которые вот-вот повторят маршрут Чингисхана и сметут все и вся на своем пути. В газетах впервые за последние двести лет появились сводки с полей сражений, и сводки эти были неутешительные. Регулярные войска Ойкумены проигрывали одно сражение за другим, и захват Киева бандой разбойников заставил Палату Представителей заикнуться о созыве добровольного ополчения. К счастью, крестьянские бунты, переросшие в полномасштабную Войну, вскоре выдохлись, и уланы Метрополии получили возможность вздернуть на фонарных столбах перепившихся бунтовщиков; Йозеф впервые завел разговор о частной клинике, где Агнешка будет окружена любовью и заботой профессиональных врачей и медсестер.