И тогда Феликс уперся лбом в дверь и беззвучно заплакал.

— А вот еще новость!.. В Касабланке снаряжают экспедицию в Китай; изюминка в том, что на этот раз флотилия из трех лучших клиперов Цеха негоциантов не станет двигаться вдоль побережья Африки и Азии, а отправится прямиком на запад, пересекая Атлантику, что, исходя из теории о шарообразности Земли, позволит добраться до торговой фактории в Макао за один, а не за три месяца, как прежде. Глава Цеха негоциантов заявил, что он прекрасно сознает всю рискованность подобного предприятия, чреватого встречей с кракеном, саратаном или, на худой конец, заурядным левиафаном, однако вероятность такой встречи существенно ниже шансов угодить в шторм у Мыса Горн, а расходы на экспедицию не идут ни в какое сравнение с затратами на столь утопический прожект, как рытье канала в Суэце… Папа, что такое клипер?

Мореходный опыт Феликса сводился к десятку вояжей по Средиземному морю на борту торговых суденышек да одной малоудачной попытке обогнуть пресловутый Мыс Горн. За свою жизнь он хаживал и на крутобоких ганзейских коггах, и на вертких севильских шебеках, и даже на огромном венецианском галеасе, а в кораблекрушение у берегов Южной Африки угодил на маленькой латинской каравелле, в память о которой до сих пор хранил капитанский секстан — все, что осталось от крохотного суденышка после встречи с «заурядным» левиафаном в пятибальный шторм. О клиперах же, новейших и баснословно быстроходных судах, именуемых «выжимателями ветров» и наперегонки возивших чай и шелк из Китая в Европу, он только слышал что-то краем уха и потому вместо ответа просто пожал плечами.

Йозефа это не смутило. Во время ежеутреннего ритуала чтения газеты его вообще ничто не могло смутить. Газета и завтрак для него уже давно стали понятиями едва ли не тождественными: когда зимой пресса выходила с перебоями, Йозеф, по его собственным словам, каждое утро вставал из-за стола голодным.

— Нет, ну надо же такое придумать! — восклицал он, пригубливая кофе. — Карета без лошадей! Движимое силой парового котла устройство на улицах Парижа… Паровой экипаж, представляешь себе?!

Феликс попытался представить, и в его воображении тут же возникло нечто совершенно несуразное: подвода с задранными оглоблями, на которой размещался громадный черный котел со свистком наверху. Отогнав прочь химерное видение, Феликс вынужден был признать, что термин «паровой экипаж» означает для него еще меньше, чем «клипер». Философски хмыкнув, он подвинул к себе серебряную рюмку с яйцом и ложечкой расколол скорлупу. Яйцо оказалось переваренным: он просил всмятку, а желток был весь твердый. «Хтон знает что! — рассердился Феликс. — Надо не забыть сделать внушение Тельме!»

— Ага, — глубокомысленно сказал Йозеф, намазывая гренки конфетюром и кося одним глазом на отложенную газету. — Теперь все ясно. Пожары на нефтяных приисках в Аравии! Десятки буровых вышек охвачены пламенем! Подозреваются племена бедуинов… А я-то гадал, отчего в лавках ни керосина, ни парафина?..

Последняя новость окончательно отбила у Феликса всякий аппетит. Слишком свежи еще были воспоминания о его последней командировке — как раз на Аравийский полуостров, на те самые нефтяные разработки, куда повадился озоровать шальной ифрит, которого надлежало отучить от подобных занятий раз и навсегда. Эта, по выражению Сигизмунда, «чистой воды синекура» обернулась для Феликса почти непрерывным трехнедельным дежурством на убийственной жаре, и с тех самых пор одно только слово «нефть» вызывало у него массу неприятных ассоциаций. В его памяти навсегда отпечатался скрип ворота, вращаемого мулами и каторжниками; щелканье бича в руке гнилозубого надсмотрщика; хлюпанье черной маслянистой жидкости в бурдюках на впалых боках верблюдов; раскаленное, как противень, небо; невыносимая вонь от нефти, верблюдов, мулов и каторжников; и, наконец, черный жирный дым, языки пламени будто бы из самого ада, липкая копоть на лице и визгливый ор толстомясого караванщика после того, как ифрит все-таки порезвился у самой скважины, где и встретил свою смерть от меча Феликса… «А вот никаких „буровых вышек“ там точно не было», — уверенно подумал Феликс и вдруг осознал, что Йозеф давно ему что-то говорит, а он сидит, тупо уставясь в пространство, и копается в недрах своей памяти…

— Ты что-то сказал, сынок? — виновато переспросил он.

— Да, — терпеливо сказал Йозеф. — Я сказал, что мне все эти симптомы надвигающегося прогресса напоминают эпилептический припадок у коматозного больного. Такое впечатление, что ученые просто не знают, за что им схватиться. Добром это не кончится, помяни мое слово…

— Да-да-да… — рассеяно покивал Феликс, чувствуя, как внутри у него просыпается чувство жгучей досады на самого себя.

Такое с ним случалось все чаще и чаще. Привыкнув считать абсолютно несвойственной ни себе лично, ни героям вообще склонность углубляться в воспоминания, среди которых — увы! — преобладали такие, что у обычного человека отшибло бы не только аппетит, Феликс со стыдом и досадой обнаруживал, что предается этому затягивающему и в чем-то даже приятному занятию чуть ли не каждый день! Он словно искал убежища, уютного и тихого уголка в памяти, где можно было бы укрыться от реальности, закрывшись, как щитом, отголосками пускай и мерзкого в большинстве случаев, но все же неизменного, незыблемого и так хорошо знакомого прошлого…

«Да, — вынужден был признать Феликс, — это правда. Я действительно бегу от реальности. Бегу и прячусь. Но справедливости ради не мешало бы заметить, что реальность отвечает мне тем же…»

И это тоже было правдой. Реальность избрала свой, не менее эффективный способ ускользать от восприятия и обретать эфемерность, присущую скорее мечтам, чем воспоминаниям. С каждым днем реальность становилась все менее и менее осязаемой, порой заставляя Феликса усомниться в твердости собственного рассудка. Иногда ему казалось, что он просто когда-то забыл проснуться, и продолжает видеть сон — расплывчатый, смутный, аморфный и бесконечный. И если Феликс искал убежища от такого псевдо-сна в своем прошлом, то реальность скрывалась от Феликса при помощи будущего. Последнее, влекомое многоголовым чудовищем по имени Прогресс, занималось, с точки зрения Феликса, исключительно нагромождением друг на друга пустых и ничего не значащих слов.

Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры, когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а новенькими, хрустящими, красочными — но насквозь бумажными ассигнациями. Но на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея сумма соответствующих каждой купюре звонких монет — в то время, как за словами «клипер», «паровой экипаж» и «буровая вышка» (и множеством других) не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у кракена и каких размеров бывают левиафаны…

Оказывается, это очень страшно — когда слова перестают соотноситься с предметами…