Я изложила все аргументы, и через некоторое время ты согласился. Нам следует ухватиться за такой шанс, раз он возник – даже если это немного не вовремя. Мы можем нанять фирму по организации переездов, которая поможет нам все вынести и перевезти. Единственное, что нам нужно сделать в ближайшие недели, – это продать нашу нынешнюю квартиру, упаковать всю нашу жизнь в коробки и потом распаковать их на новом месте. Разве мы не справимся? Мы пришли к выводу, что справимся. Должны справиться. Как и со всем остальным. «Кто знает, – сказала я, – через несколько лет мы, возможно, будем сидеть в нашей большой квартире и со смехом вспоминать тот напряженный период, который у нас сейчас». «Может быть», – проговорил ты, но голос у тебя звучал уныло. Казалось, ты сомневаешься. Да и я тоже. Я тоже сомневаюсь. Пора бежать упаковывать вещи.

Послезавтра твои похороны. Мы ждали больше месяца. Все чаще я не находила себе места, ощущала нетерпение – ну когда же наконец похороны, чтобы мы могли перейти на новую стадию? Я вступила в несколько групп в соцсетях, где молодые люди, переживающие горе, общаются, делясь мыслями и опытом. Сама я не написала ни одного поста, однако внимательно прочитывала то, что пишут другие. Часто повторяющаяся тема – как друзья и окружение исчезают после похорон, возвращаются к своим делам, и в жизни воцаряются пустота и одиночество совершенно иного типа. Другая тема – что похороны это рубеж, настоящее прощание, а до того все как бы не по-настоящему. Все это в сочетании с моим желанием быстро промотать первый год и сразу перейти на четвертую стадию горевания приводит к тому, что я с нетерпением жду похорон. Я жду – и боюсь.

Я уяснила себе, что мы – самые близкие родственники – будем сидеть в большом зале впереди, возле самой урны. Взгляды всех гостей будут направлены на нас. Судя по принятым заявкам, я насчитала, что придет человек сто пятьдесят. Я нервничаю, когда думаю обо всех этих людях. С тех пор, как ты умер, я общалась с людьми лишь в небольших группках. Мне нехорошо от одной мысли, что придется сидеть на первом ряду. Держать Ивана, пытаться дышать. При мысли о том, что наша судьба будет выставлена на всеобщее обозрение, у меня начинают трястись руки. Во всем теле начинается зуд, стоит мне подумать, как они все будут жалеть меня, как я буду сидеть там, воплощая собой все их самые кошмарные сны. Как они будут крепко сжимать друг другу руки, сидя на скамьях, думать о том, как они благодарны, что моя участь не постигла их. Я отбрасываю мысли о том, чтобы отменить церемонию, и пытаюсь думать о более насущных проблемах. Думаю о том, во что одеть Ивана. Кто будет сидеть рядом со мной и возьмет на себя Ивана, если он раскричится или я потеряю над собой контроль. Как мы доберемся до часовни. Как мы доедем обратно. Что мы будем есть на ужин в тот день. Кто останется ночевать.

Все чаще я нахожу покой в обдумывании практической стороны дела. Оказалось, это помогает мне развеяться. Занимаясь этим, я меньше чувствую горе. Дела, которые раньше сводились к покупке продуктов или сдаче книг в библиотеку, сейчас все больше сводятся к планированию нашего будущего. Нашему с Иваном. Я думаю о нашей квартире и о том, что хочу уехать отсюда. По вечерам, лежа в постели, я ищу подходящие объекты на рынке обмена. Отвечаю на чужие объявления. Оттачиваю собственное. Думаю о том, насколько маленькая квартирка нужна нам с Иваном – однако чтобы там хватило места, когда он подрастет, когда начнет ходить, когда у него станет больше игрушек и книжек. Сможем ли мы жить в двухкомнатной? А в однушке?

Кроме того, в последнее время я все чаще находила утешение в том, чтобы прагматично рассматривать наши с тобой отношения. В каком-то смысле мне становится легче, когда я думаю, что они были обречены – еще до того, как ты умер. Я думаю, что мы, возможно, расстались бы, если бы продолжали жить вместе. Рано или поздно я все равно осталась бы одна с ребенком. Я думаю о том, что у нас плохо получалось делать друг друга счастливыми, что я плохо умела делать тебя счастливым, что я надоела бы тебе, и ты рано или поздно положил бы конец отношениям. Возможно, ты был бы счастливее с кем-нибудь другим. Я утешаю себя, говоря себе, что давно уже была одна – даже тогда, когда ты был жив, даже тогда, когда мы еще были вместе. На недолгий момент эта мысль дает мне утешение. И тут же ее сменяют другие, в которых нет ни капли утешения, сколько я ни ищу.

В такие минуты я думаю о тебе – о том, какой ты уникальный человек. Тогда я признаюсь сама себе, как плохо я умела это видеть в тебе, как даже пыталась задавить в тебе то, что делало тебя таким особенным. В такие минуты я думаю, что больше никогда не встречу такого человека, как ты, никто никогда не будет ко мне так добр. Никто не будет так безоговорочно любить меня. Никто никогда не даст мне такого чувства покоя. Никто и никогда не заменит мне тебя.

Я думаю о том, как влюбилась в тебя, но вскоре после этого начала жаловаться именно на те качества, за которые тебя полюбила. Думаю о том, как я постоянно пыталась изменить тебя. И что же я за личность, если меня привлекает человек с определенным набором качеств, с которыми я тут же начинаю бороться. Думаю обо всех тех случаях, когда я давила на газ, хотя ты хотел притормозить. Я не заслуживаю быть тем из нас, кто остался жить.

Я написала тебе письмо. Оно началось как набросок для церемонии, но когда я начала писать, то уже не могла остановиться. Я и не подозревала, что мне так много хочется тебе сказать, слова буквально полились на бумагу, и, пока я писала, в комнате почти физически ощущалось твое присутствие. Письмо получилось на четырех листах. Я пыталась описать тебя – каким ты был, когда мы повстречались в первый раз, пыталась осветить те твои черты, которые делали тебя таким удивительным и уникальным. Твою бескомпромиссность, твою прямоту, твое неумение смягчать и приукрашивать – то, что ты никогда не лгал. Твою преданность. Твою доброту. Твое спокойствие. Твое доверие.

Письмо получилось хвалебное, его невозможно было сделать по-другому – каждое твое качество, о котором я говорила, отбрасывало темную тень на меня, мою личность. Все твои прекрасные качества, которыми я не обладала, лишь подчеркивали мою неспособность дать тебе жить в гармонии. Я отредактировала, приглушила тон, прочла еще раз. Отложила в сторону, снова взяла в руки. Процесс написания письма растянулся на два дня. А потом я вдруг почувствовала, что оно окончено. Послала его мачехе и двоим нашим общим друзьям. Все трое позвонили мне в слезах, говоря, что я так прекрасно описала тебя. Под конец третьего дня я отослала письмо церемониймейстеру. Написала, что она может поступать с ним по своему усмотрению, но его необходимо дополнить словами твоих друзей и коллег.

Теперь все отослано, и церемониймейстер написала окончательный сценарий. Мне показали, и я одобрила отрывки из своего письма и писем твоих друзей, которые будут прочитаны. Наш общий друг разработал дизайн программок. Их я тоже одобрила. Мелодии отобраны, список отослан в часовню. Твой младший брат написал речь, которую намеревается произнести во время церемонии. Как у него на это хватит сил – понятия не имею. Церемониймейстер готова принять у него эстафету, если это потребуется. Она успокаивает мою тревогу, говорит, что все будет хорошо и красиво, что теперь осталось лишь отдыхать и ждать. Пусть пустота будет пустотою, а грусть грустью. Так звучит строка в одном из стихотворений, с которых начнется церемония, и они преследуют меня в течение двух последних дней, оставшихся до того момента, как мы похороним твой прах в самой большой часовне Лесного кладбища декабрьским утром 2014 года. Пусть пустота будет пустотой. И грусть, тоска. В ожидании света.