Я понимаю, что мне нужна помощь. Пишу сообщение другу – одному из тех, кто написал мне и буквально просил придумать что-нибудь, в чем он мог бы мне помочь. Что-нибудь конкретное. Все, что угодно. Я пишу ему и спрашиваю, не может ли он помочь мне продать машину. Уточняю – я имею в виду: сфотографировать ее, узнать про нее всю фактическую информацию, выложить объявление в интернете, принимать звонки от людей, которые захотят на нее взглянуть, показывать ее, все это я и имею в виду. Может ли он взяться за это, мой друг? Я стыжусь, когда задаю этот вопрос. Ощущаю себя обузой. Сижу, уставившись на дисплей телефона, ибо вижу, что он уже пишет ответ на сообщение, которое я только что отослала. Вскоре в мобильнике звякает.

«Ясное дело, я возьмусь. Мы решим это, Карро. Начну прямо сегодня вечером. Больше не думай об этом. Обнимаю».

Психотерапевт сказала мне, что я должна научиться справляться с собой, когда Иван кричит. Она называет это контейнированием: я должна научиться контейнировать и свои чувства, и чувства Ивана, когда он плачет. Когда это происходит, я должна сделать глубокий вдох и напомнить себе, что это не опасно. Я должна думать о том, что для грудного ребенка крик – это способ коммуникации, и то, что я делаю, утешая его – это все, что может сделать мама или папа. Не моя вина, что он кричит. С ним все хорошо. Проблема не в Иване, проблема во мне, но путем тренировок я буду справляться с ней все лучше и лучше. Мы поговорили о моих ожиданиях и о моем собственном детстве. О моих собственных родителях и о том, что мне довелось пережить. Какой мамой я хочу быть и чего не желаю повторять. Мы поговорили о реальности и моих мечтах. Более всего – о моем чувстве собственной ничтожности и моей тревоге. Главное – с этой женщиной я разговариваю более открыто, чем с другими психотерапевтами, с которыми мне доводилось встречаться. Может быть, это потому, что я чувствую себя сейчас такой уязвимой. Как бы там ни было, мне хорошо и легко от того, что я могу поговорить с человеком, который не является моим другом, – и, главное, это не ты.

Я безгранично благодарна нашему психологу, которого я посещаю раз в неделю с тех пор, как сходила в детскую консультацию и наконец призналась, как мне плохо. Раз в неделю я получаю подтверждение, что все делаю правильно. Раз в неделю мы обсуждаем, что я чувствую, когда Иван начинает орать и его невозможно утешить. Раз в неделю я решаюсь рассказать о своем желании бежать, переложить ответственность на кого-то другого, кого-то взрослого, который знает, что делать. Раз в неделю я плачу, потому что мне грустно от того, до чего дошли наши отношения. Как ей это удается, понятия не имею, но каждую неделю я покидаю ее кабинет более легкой походкой, чувствуя себя радостнее, сильнее. С конкретными заданиями, что мне тренировать, и верой в свои способности. «В тебе это есть», – утверждает она. «У тебя получится», – заверяет она. И я верю ей, я стараюсь верить ей.

Но сейчас – перерыв на лето. Последнее указание, которое я получила, – ни в коем случае не реализовывать мои планы посадить тебя и Ивана на поезд на два часа, чтобы добраться до дачи, которую мы сняли в этом году. Я совершенно не должна поддаваться страху, что Иван разрыдается в машине на скоростной трассе, и строить планы по поводу других транспортировочных решений. Вместо этого мне следует сесть в машину, усадив семью на заднее сиденье, и ехать на снятую дачу. Всем вместе. Я должна думать о том, что Ивану хорошо на заднем сиденье, что у него есть двое родителей, что он сидит с одним из них и что я не одна. Вот так я буду думать, и так я буду делать. Всего-навсего.

Поэтому сейчас мы все трое, плюс кошка у тебя на коленях, сидим в машине, собираясь ехать на дачу. В этом году нас больше, чем обычно, машина кажется еще более тесной, чем в прошлые годы. Время отъезда мы спланировали тщательно: Иван обычно засыпает около десяти утра, в этот момент мы и тронемся в путь. Я помолилась богам погоды, попросив переменную облачность, и, поскольку мы в Швеции в середине июня, они меня услышали – небо серое, и температура в машине терпимая. Все необходимое мы загрузили еще с вечера. Все тщательнейшим образом подготовлено.

Еще до того, как мы покидаем коттеджный поселок Эншеде с его маленькими улочками, у Ивана начинают слипаться глаза. Со своей позиции на заднем сиденье ты регулярно докладываешь обстановку. В зеркало заднего вида я могу встретиться с тобой взглядом, когда ты, с полузакрытыми глазами и указательным пальцем у губ, показываешь, что мы должны сидеть тихо, что скоро наш сын уснет на заднем сиденье. Когда мы выезжаем на скоростную трассу, в машине стоит гробовая тишина. Иван спит, кошка молчит, твоя голова склонилась над дисплеем телефона, а я, не отрывая глаз от дороги и рук от руля, успешно маневрирую, везя всю нашу маленькую семью в наше шестое совместное лето, первое с Иваном. Я уже думаю о том, как будет гордиться мной моя психолог, когда мы снова увидимся через месяц и она услышит о моем подвиге. Я с нетерпением жду, когда же наконец смогу рассказать ей об этом.

Теперь и твои родители повстречались с нашим церемониймейстером. Встреча произошла у нас дома, теперь мы встречаемся здесь, поскольку я не могу заставить себя куда-либо пойти. Церемониймейстер тоже живет поблизости. Поэтому показалось логичным провести встречу у нас.

Пока они беседовали с ней, я находилась в соседней комнате, но слышала каждое слово. Я ползала по полу вместе с Иваном, и его путь то и дело пролегал на кухню, где они сидели. Я слышала, как церемониймейстер попросила их рассказать о тебе, каким ты был в детстве, каким они помнят тебя. Я слышала, как твоей маме тяжело было ответить на этот вопрос, как она долго молчала, как голос ее звучал почти с возмущением, когда она снова заговорила, спрашивая церемониймейстера, что та имеет в виду. Зачем ей нужна подобная информация? Церемониймейстер терпеливо ответила, что она хочет получить как можно более полную картину, чтобы наилучшим образом почтить твою память во время церемонии. Снова воцарилась тишина. Потом заговорил твой отец.

Из жизненных историй, которых я никогда раньше не слыхала, я узнала, что ты был осторожным ребенком, куда более замкнутым, чем твой экстравертный старший брат. Я слушала, когда твой папа рассказывал, как он не мог заинтересовать тебя теми же делами и занятиями, которые так нравились твоему брату. Он рассказал, как ты плакал, когда он вез тебя с горки на багажнике своего велосипеда, как ты хотел слезть и вернуться домой к маме. Я слышала, как твой папа рассказывает о симбиозе между тобой и мамой. «Он был маминым сыном, у вас всегда были особые отношения», – сказал твой отец, вероятно, обернувшись к твоей маме за кухонным столом. Я узнала, что ты сидел с ней дома до пяти лет. Твоя маленькая кроватка стояла у них в спальне, в ногах их кровати. Ты и твоя мама обычно пекли вместе печенье, читали сказки Туве Янссон о Мумми-троллях, проводили больше времени дома, чем на улице. Я узнала, что ты порой начинал плакать, когда тебя в раннем детстве сажали на газон возле дома. Я услышала, как ты временами боялся отца, его буйного темперамента и громкого голоса – ты никоим образом не походил на своего старшего брата. Ты был самым тихим из детей, мыслителем, много о чем-то размышлял и всегда прекрасно играл один. Ты был умным – «он был умнее нас всех», – сказал твой папа, и я слышала, как он то и дело прерывался, чтобы поплакать, и потом громко сморкался в бумажные полотенца, стоящие на столе.