По ночам, когда ты спишь, а меня разбудил Иван, который обмочился или требует грудь, я обычно не могу снова заснуть. Вместо этого я гуглю «послеродовую депрессию», ломая голову, не она ли со мной случилась. Как-то странно я мыслю. Как-то непривычно ослабела. Может быть, у меня депрессия? Это было бы сейчас очень некстати. А ведь я обещала, что в первое время возьму на себя бо́льшую часть забот о ребенке. Обещала, что я все вынесу, что я все сделаю, что от тебя требуется только согласие – а остальное я беру на себя. Взваливать на тебя свои чувства я не могу. Так что я продолжаю гуглить по ночам. Ставлю галочки в анкетах, размышляю – все же у меня, похоже, послеродовая депрессия. В таком случае мне придется держать ее при себе. И справляться с ней в одиночку.

Я решаю переговорить с нашей медсестрой в детской консультации, когда мы пойдем туда на следующей неделе для осмотра. Мы знакомы всего несколько недель, но я звонила ей уже много раз – практически каждый день, – чтобы спросить по поводу плача Ивана или красных точек у него на животике. Я решаю на следующей встрече рассказать ей, как я себя чувствую, – пусть она решит, действительно ли у меня депрессия, или же я очень, очень чувствительная новоиспеченная мамочка. Что бы это ни было, я должна решить проблему. Срок исполнения – вчера.

Моя новая докторша очень любезна. У нее не вызывает сомнений, зачем мне нужен больничный, она не рассказывает мне, что горе – не болезнь, не говорит, что это называется «острая кризисная реакция». Она не спрашивает, с чем в повседневной жизни я не справляюсь, – понимает, что для меня сейчас не существует повседневной жизни. Вместо этого она спрашивает меня, как я себя чувствую. Слушает, записывает, задает вопросы, обсуждает со мной мое настоящее и будущее. Моя новая докторша работает на другом конце города. Добираться мне до нее час в один конец, но это не имеет значения. Все равно мне никуда не надо спешить.

Сегодня моя новая докторша взяла у меня анализы крови. Она хочет убедиться, что мое резкое похудание в последние недели не связано с чем-то другим, помимо горя, и хочет проверить, все ли в порядке со щитовидкой. Она доходчиво объясняет, что со щитовидкой по причине беременности и родов могут произойти изменения. Она выяснила, какие автоиммунные заболевания имеются среди моих ближайших родственников, спросила, как я сплю по ночам, – и я ответила ей, что не сплю вообще. Мы приходим к тому, что, поскольку я сейчас одна с Иваном, которого я к тому же кормлю грудью, то мне не стоит принимать снотворное. Во всяком случае, в нынешней ситуации. Однако мне следует подумать, как организовать себе сон. Она считает, что сон играет куда более важную роль в моем восстановлении, чем я думаю. Сегодня она выписала мне лекарство – своего рода антигистаминный препарат, который снимает страх и мягко успокаивает, но не вызывает зависимости и не повлияет на Ивана через грудное молоко. Я по-прежнему смогу просыпаться и вставать к Ивану, если это потребуется, но, возможно, буду быстрее засыпать снова.

По пути домой я захожу в аптеку и забираю свои новые таблетки. Фармацевт спрашивает меня, знаю ли я, как они действуют, и я отвечаю, что нет. Она рассказывает мне, что от них я могу стать вялой и сонливой. Я отвечаю – спасибо, в том и фишка, плачу немыслимо малую сумму за сто таблеток и иду дальше в сторону дома. После визита к врачу я чувствую себя в приподнятом настроении. Словно я движусь куда-то – в другое место, туда, где мне лучше.

Понятия не имею, как она это делает, но я твердо решила стать такой, как она. После очередного звонка в детскую консультацию, получив тот же ответ, что и во все прочие разы, когда я звонила – что все нормально, что младенцы кричат иногда по вечерам, что это просто надо принять, – я окончательно срываюсь и звоню своей мачехе. Она умеет обращаться с младенцами. Я наблюдала, как она одна воспитывала мою сестру, которая на восемнадцать лет моложе меня, и видела, как она легко и естественно окружает себя детьми – своими и чужими. Когда речь идет о ней и младенцах, никаких проблем не существует. Сейчас мы призываем ее помочь нам справиться с нашим собственным ребенком. В пятницу вечером – это пятая пятница в жизни Ивана, потому что ему уже пять недель – она появляется у нас в прихожей с полными пакетами продуктов и румянцем на щеках. Она взяла отгул на работе, чтобы провести два дня с нами. За это я ей безгранично благодарна. Похоже, тебя тоже не очень напрягает ее присутствие. Напротив, ты словно вздохнул с облегчением, когда она переступила порог. Подозреваю, что твое облегчение скорее связано с моим состоянием, чем с самочувствием Ивана, но это не имеет значения. Главное – она здесь.

Не обняв ни тебя, ни меня, она проходит прямо в гостиную, где я укачиваю Ивана, с ужасом ожидая ежевечернего приступа плача, и осторожно берет его у меня из рук. «Ну вот, – говорит она ему, – сейчас мы с тобой немного пообщаемся. Это будет очень весело». Она спрашивает, не хочу ли я заняться приготовлением ужина, и я ощущаю, как спокойствие разливается по всему телу, которое было зажато в течение нескольких недель. Иван ворчит, но не плачет, так что я ухожу на кухню. Распаковываю пакеты с едой и, разглядев содержимое, делаю вывод, что на ужин предполагаются лепешки такос с начинкой. Ты присоединяешься ко мне – спрашиваешь, не надо ли мне помочь. Я отвечаю: «Нет, я хочу сама приготовить ужин, я правда этого хочу». Порезать огурец, помыть зеленый салат, пожарить фарш – в жизни не встречала более успокоительного и гармоничного занятия. Ты быстро похлопываешь меня по спине, чмокаешь в щечку и уходишь из кухни – возвращаешься на диван, где ты сидел после обеда за работой со своим компьютером. Я слышу, как ты разговариваешь с моей мачехой. Слышу, как ты рассказываешь – не без гордости в голосе, – как Иван пописал на тебя, когда ты сегодня утром менял ему подгузник. Голос у тебя спокойный и довольный. Она смеется твоим словам. Я слышу, как она рассказывает, что купила несколько пустышек для грудничков. С сегодняшнего дня Иван полюбит пустышку – в этом она твердо убеждена. Я окликаю их из кухни – спрашиваю, не рановато ли для соски, я слышала истории о детях, которые путали соску с грудью, если знакомство с соской происходило слишком рано. «Ерунда, – кричит она в ответ. – Иван прекрасно знает, как сосать грудь. А с соской во рту он будет меньше на вас кричать». Я решаю довериться ей. Наконец-то в нашем доме появился профессионал.

Когда мы поужинали, моя мачеха учит нас носить Ивана по-новому – положив на плечо. Она поясняет, что деткам обычно нравится это положение. Там он сможет лежать, смотреть вокруг и философствовать. Она показывает, как это делается. И мы тренируемся под ее чутким руководством, слушая возгласы поощрения. Поначалу мне кажется, что все это как-то неустойчиво. Я никогда не носила ребенка на плече. А вдруг он дернется и упадет?

Но вот она снимает Ивана с моего плеча. Продолжает шествие в сторону детского развивающего коврика. «Он не любит там лежать, это бессмысленно», – поясняю я ей. «Сейчас посмотрим», – отвечает она и ложится на пол. Она укладывается рядом с Иваном, который теперь лежит на спине, разглядывая мягкие игрушки, подвешенные на дугах у него над головой, – никогда ранее они его не интересовали. Я растеряна, потрясена и одновременно слегка уязвлена. Почему он вдруг взял и решил там полежать? Сейчас он кажется вполне довольным младенцем без намека на спазмы или несчастья. Мне уже просто неудобно, что моя мачеха взяла отгул, чтобы помочь нам в беде. В данный момент кажется, что у Ивана все прекрасно. В ее глазах я, наверное, выгляжу ужасно невротичной и беспомощной. Иван продолжает изучать подвешенные игрушки, размахивая своими маленькими ручками. Ухватить игрушки он не может, но иногда задевает. Соску он выплевывает раз в две минуты. Мачеха тут же поднимает ее и засовывает ему обратно. Когда он начинает хныкать, она смеется и разговаривает с ним, на удивление спокойно. До плача дело так и не доходит.