— Перила, Вергилий, ты посмотришь их?

— Вергилий, дверь в гостевую комнату на верхней площадке, — роняла она мимоходом, вручая ему фарфоровую дверную ручку, которая отвалилась, когда Бабушка всего лишь дотронулась до нее.

И тому подобное. Они были чужими друг другу и жили в том большом вакууме, который появился после того, как Авраам ушел из жизни. Такое происходит и в Библии — когда уходит выдающаяся личность, образуется естественная пустота, пока Бог думает, кого прислать. В Библии Авраам умирает, когда ему исполняется 175 лет. Он был личностью, и Бог не хотел позволить ему уйти. Через некоторое время Он послал Исава. Такого нельзя не заметить. Когда он появился, говорится в Библии, то весь был красным и будто в волосатом одеянии[351].

Шучу.

Папа не мог ничего починить, хотя и старался. Так они и жили, он и его мать, слоняясь без цели по большому дому.

— Вергилий, будь умницей, похорони Сарсфилда[352].

История снова стала грубой, и мистер МакГилл с особым светом в глазах отправился на Север. Он оставил книги моего отца с застрявшими между страницами прядями рыжих волос и слабым серным душком национализма.

Мой отец и его мать так и жили в пыли постепенно разрушавшегося дома, где тихо потрескивало радио, настроенное на канал Би-би-си. Они почти ничего не ели, кроме Branston Pickle[353] на тосте, консервированного лосося и Bird’s Custard[354] — заварного крема, неудачно названного «птичьим». Бабушка не верила, что у продуктов должен быть Срок Годности. Она соглашалась, что продукты испортились, лишь много позже того, как были срезаны посиневшие куски и части, ставшие мохнатыми, но даже тогда «То, что осталось, совершенно съедобно, Вергилий». Именно так, совершенно съедобно. Сроки Годности были для нее полной ерундой, заговором владельцев магазинов, чтобы обманом заставить менее проницательных людей делать покупки. На кухне было немного Marmite[355], который должен был закончиться год назад. Но и он был совершенно съедобным. «Marmite не может испортиться, Вергилий». Она почти ничего не покупала в магазинах, и, хотя об этом не говорили, в Эшкрофте возникла стратегия импровизации. Вы смотрите в шкаф и выбираете банку чего-нибудь, открываете ее и нюхаете. Если после этого вы еще держитесь на ногах, вы съедаете содержимое. Все еще существовал большой винный погреб, и Бабушка начала с самых старых бутылок, рассуждая — впрочем, Ваш Повествователь с ней в этом согласен, — что она может умереть прежде, чем дойдет до современных бутылок. В кабинете Авраама мой отец обнаружил огромные запасы сигарет, и осенними вечерами, когда читал Хемингуэя на верхней площадке лестницы под единственной в доме неперегоревшей лампочкой, пристрастился к курению и почти сразу очутился рядом со своим отцом на поле битвы во Франции.

В один прекрасный летний день служащий банка по имени мистер Хоулихэн — в нем я всегда вижу мистера Гашера из «Холодного Дома», обрюзглого джентльмена, покрытого влагой, — позвонил в неработающий дверной звонок. Некоторое время он ждал, затем повернулся, чтобы рассмотреть дымовую трубу, лежащую на Круговой Подъездной Дорожке, повернулся к двери, ладонью вытер пот на лбу, но безрезультатно, пожевал дряблую жирную нижнюю губу, опять позвонил в неработающий звонок, посмотрел вверх на разрушенное величие Эшкрофта. Потом посмотрел вниз на блеск своей обуви, решительно постучал дверным молоточком, — три сильных уверенных удара, как и подобает положению мистера Хоулихэна, еще раз промокнул лоб и уже начал было третью попытку, когда Вергилий вышел из-за угла и сообщил, что дверь больше не открывается.

На Вергилии была пижама под слишком большим синим блейзером Авраама. Он провел мистера Хоулихэна вниз по ступенькам и впустил в подвал, провел через кухню, где кот Парвис облизывал крышку от Branston Pickle, а четыре немытые бутылки из-под молока наполняли воздух прокисшим запахом, и, наконец, по лестнице черного хода, предупредив, что не надо наступать на четвертую сверху ступеньку. Ботинки мистера Хоулихэна скрипели. Во мраке коридора без окон, где не горела лампочка, Вергилий шел с уверенностью незрячего в ослепшем мире, и мистер Хоулихэн с ужасом следовал за своим проводником, покрываясь холодным потом.

Вот так, окольным путем, они прибыли в передний зал точно за той самой парадной дверью, и Вергилий сказал:

— Я позову Маму.

Мистер Хоулихэн подождал, опять вытер лоб и рассмотрел сложившиеся обстоятельства. Он ни разу не был в Эшкрофте, лишь в детстве один раз залез на стену сада, а в другой раз смотрел на экзотическое королевство, каким в то время был Эшкрофт, из дикой травы Длинного Луга. А однажды, когда шел домой от Братьев, Авраам проехал мимо в старом пыльном «Хамбере»[356] цвета чернослива, и будущему мистеру Хоулихэну захотелось иметь такую же машину. Но сейчас мистер Хоулихэн здесь, в Эшкрофте, по делам банка. Он потянул вниз нижний край своей куртки — от сырости она стала короче. Потом пожевал губу и моргнул. В переднем зале было два высоких стула из красного дерева. Они стояли у стены по обе стороны парадной двери, и на них никто никогда не сидел. Они были лишней мебелью, какая бывает в таких зданиях, как это. Их подарили на свадьбу, один стул для Него, другой для Нее. Стулья для Его и Ее Величеств, с жесткими спинками и полинявшими вышитыми сиденьями, которые какая-то швея сделала во времена кого-то из первых Людовиков, были такого рода вещами, какие любят французы потому, что стулья красивые и абсолютно непрактичные, и еще потому, что только французские derrières[357] могли помещаться на них. Ведь глядя, например, на Тетушку Дафну, было трудно представить, как ирландские ягодицы могут устроиться на таком стуле.

Однако мистер Хоулихэн смог. Возможно, им овладело беспокойство из-за происходящего, возможно, он хотел избежать скрипа своих ботинок, который, казалось, подрывал его авторитет. Итак, мистер Хоулихэн сел на стул.

Едва он там очутился, то понял, что пропорции стула были более декоративными, чем пропорции человеческого тела, потому что его ноги не касались земли.