— Смотрите, девочки, это Небеса.

Точная физика и география небес были Неизвестны, и это так, как должно быть.

Пока не прибыли вы.

И внезапно все поняли, даже если у вас тусклый ум, как у Денниса Делани, лицо которого похоже на морду летучей мыши, кто не мог пользоваться календарем и писал собственное имя Дис. Все действия Божьего ума вдруг стали ясны для вас, и вы сказали «А-а». А до тех пор это Тайна.

— Я не верю в Небеса, — сказала я.

Миссис Куинти возвратилась из младшего класса.

— О, Рут.

— Не верю. Бывают дни, когда просто не верю. Думаю, нет никакого смысла ни в чем этом. Просто несусветная чушь. Просто сказка. Люди умирают и исчезают. Они не видят вас, а вы никогда не увидите их. Это просто сказка, чтобы уменьшить боль.

Миссис Куинти смотрела на меня. Смотрела так, как вы смотрели бы на собаку, упавшую в реку и с трудом вернувшуюся на берег.

— Возможно, и сказка, — сказала она наконец. — Но это наша сказка, Рут.

К концу того лета в Эшкрофте у моего отца почти закончились рассказы. Он прочитал без малого всю библиотеку своего отца и наконец дошел до «Моби Дика». То издание, что у меня, это книга в мягкой обложке, оранжевой с белым (Книга 2333, Герман Мелвилл, Пингвин, Лондон). Она очень замусолена, по крайней мере трижды прочитана, и у нее тот запах, какой приобретают эти книги, когда вспучиваются, а их страницы желтеют, — в сущности, это запах совокупного человечества, что-то вроде пота и соли, и стараний. Оранжевые книги издательства «Пингвин» становятся толще от чтения, как и должно быть, потому что, в определенном смысле, чем больше вы читаете ее, тем больше становится ваш собственный опыт восприятия мира, тем шире ваша душа. Попробуйте и сами увидите.

Мой отец часто возвращался к «Моби».

Возможно, потому, что в целом мире нет другого романа, в каком Невозможный Стандарт был бы уловлен лучше.

Лето шло к концу. В Эшкрофте Вергилий читал «Моби». Однажды вечером — потому ли, что он скучал, потому ли, что он был в одной из тех безумных глав, в каких описан внешний вид китов, — он пошел и снял с полки один из неиспользованных Дневников Лосося, принадлежавших Аврааму, и вскоре после этого начал писать роман, сидя среди Хэвишемской пыли и паутины в не-обеденной Обеденной Зале Эшкрофта. Действие должно происходить на корабле в море.

Но нужен некий выверт ума, чтобы быть способным написать что-либо. И еще один выверт, чтобы быть способным писать каждый день в разрушающемся доме, в обществе матери, посещающей винный погреб, и потного Менеджера Банка, ожидающего согласия на «Миссис Киттеринг-Суейн, сделайте хотя бы шаг навстречу».

У моего отца были оба эти выверта. Как Мэтти Нолан сказал об Отце Фоли, когда тот возвратился с коричневыми ступнями после тридцати лет жизни в Африке, «Бедняга, он был Очень Далеко». Вергилий обладал способностью сосредоточиться и передал ее мне. Он заполнял один Дневник Лосося и начинал следующий. Он пошел немного по пути Марка Аврелия (Книга 746, «Медитации», Пингвин Классикс, Лондон), который сказал, что люди рождаются с разными одержимостями. Молодой Марк хотел из воображаемых событий сделать развлечение. Вергилий Суейн был знаком с Марком. Воображаемые события, воображаемые люди, воображаемые места, — все, что у вас есть, ваше. Одержимость, достойная золотой медали.

Полагаю, на самом деле это были просто прыжки с шестом, только более коротким.

Дело в том, что он был Очень Далеко.

Там он и был, когда пришли забирать мебель. Сам мистер Хоулихэн не вошел в дом. Он оставался у ворот в своем автомобиле, прикладывая руку ко лбу и потея, заглядывал в дом, моргая быстрыми вспышками смутной вины, и поймал себя на том, что жевал губы, пока они не стали похожи на лопнувшие сосиски на перегретой сковороде. Приехали Гаффни и Бучэр, припарковали грузовик на Круговой Подъездной Дорожке около упавшей дымовой трубы и вошли, как птицы с длинными шеями, выкрикивая на весь дом разные вежливые, но так и оставшиеся без ответа приветствия. У обоих плечи были низко опущены, взор потуплен и очень виноватый вид. Бабушка не появилась. Они вошли в фойе и начали снимать со стены золотые зеркала. Один винт никак не желал отвинчиваться, лишь поворачивался и поворачивался, и Гаффни, приложив усилия и мясистость Мита, отломал кусок лепной рамы девятнадцатого века. Бучэр плечом высадил парадную дверь, и впервые за многие годы Эшкрофт открылся дневному свету. Гаффни и Бучэр забрали длинный буфет (оставив на полу двух фарфоровых собак-близнецов, будто на страже), стоячие часы Ньюгейт[370], стулья с вышитыми сиденьями — то, что в стиле кого-то из первых Людовиков, — Честерфилдский Диван, четыре кресла с разными подушками. Гаффни и Бучэр сердились и пыхтели, пока двигали длинный обеденный стол, сделанный из дуба, — этот стол ударялся о косяк и никак не хотел пролезть в дверь, ни боком, ни вверх ногами, вообще никак, Фил; Ты сейчас здесь, Майкл[371] — и в конце концов его так и оставили, точно в двери столовой.

Ко времени вечернего чая Вергилий высадился на берег в этом мире. Он не понял, что произошли изменения, пока не спустился вниз, не пересек переднее фойе и не почувствовал что-то под ногой. Он наклонился, поднял кусок золотой лепнины и именно тогда увидел, что зеркала исчезли, а парадная дверь широко открыта. Он позвал мать. Она не ответила. Он позвал ее снова, на этот раз поднявшись по лестнице, решил «Нас ограбили», и подумал, что это произошло, пока он был занят охотой на китов у берегов Нантакета[372].

Постучал в дверь Бабушки. Позвал ее. Открыл дверь и увидел, что она, согнувшись, лежит на кровати, одна рука свисает набок, будто Бабушку поймали и потянули вкось, а затем она либо высвободилась, либо была отброшена назад. Лицо Бабушки перекошено, губа с одной стороны оттянута вниз, будто рыболовным крючком.

Инсульт — не то слово, как говорит философ Дони Доунс. Лучше сказать сильный удар. Долбаный удар, когда бьют где-то внутри затылка. Вот так: Хрясь! И вы отключаетесь, как если бы в Электрической Сети пропала энергия. И вы лежите в Большой Тишине, безмолвно проклиная закрытие отделения Скорой помощи в Эннисской Больнице и надеясь, Боже мой, что Тимми и Пэки уже едут. Дэн вернулся к нормальной жизни, СБ, сказал он, что значит Слава Богу, за исключением непреодолимого желания рассказывать о точном характере и размере его удара каждой проходящей мимо живой душе у Райана, Нолана, Хэнвея, в почтовом отделении, приходя или уходя с Мессы.