— Но он купил четыреста акров на Уполу, Самоа, — продолжал Винсент. Каннингемы склонны смотреть на все с радостной стороны.

— Он полюбил некую Фанни[324], — сказала я ему.

На миг он задумался.

— Когда он отправился жить туда, то взял имя Туситала. Что означает «Сказитель», — ответил он, улыбаясь так, будто добрался до внутреннего слоя шоколадной конфеты.

— Как и Китс[325].

— Взял то же самое имя? Ничего себе.

— Любил некую Фанни[326].

— О.

Дождь начал барабанить по окну в крыше, и Винсент вспомнил, что еще нашел в окнах Windows:

— РЛС должен был проектировать маяки.

— Его отец этим занимался.

— Значит, он в самом деле был своего рода инженером, — торжествуя, сказал Винсент и закончил собственный подвиг умственного проектирования, соединив Винсента Каннингема с РЛС и, таким образом, со мной. Такого рода вещи не упомянуты у Овидия, но будут в книге «Особенности Винсента», если я когда-нибудь соберусь написать ее.

Он выглядел таким счастливым, что я не удержалась:

— Он ненавидел проектирование.

Я ничего не услышала в ответ. Некоторое время он сидел тихо, а я откинулась на ужасные подушки и думала: «Рут Суейн, ты ужасна». Дождь все лил, Винсент изучал свои руки, лежащие у него на коленях, и я, наконец, решилась:

— Когда РЛС умер на острове Самоа, то пробили дорогу через джунгли на гору Ваеа, чтобы он был похоронен на вершине и мог видеть море. Так что, думаю, некоторое проектирование было.

Винсент же сказал:

— Рут Суейн, — всего лишь Рут Суейн, покачал своей длинной головой, будто я была настоящим чудом, и его лицо расплылось в широченной улыбке, будто что-то было исправлено, или Воскресла Надежда, или я на самом деле поцеловала его.

Не-реально.

Мой отец любил Энея больше всего на свете. Мне можно это сказать. Я говорю это не из-за обиды или разочарования, не для того, чтобы вправить какой-то вывих в моем сердце. Я говорю так не в манере той сучки, прости меня, Господи, Броудер, которая, прикрывая рот тыльной стороной руки и выпучив глаза, исподтишка выпускает в мир злобу раздраженным шепотом. Я говорю так потому, что это правда, и еще потому, что вам необходимо это понять. Эней был волшебным мальчиком. Я знала. Мы все знали. Есть в мире люди, заставляющие вас лучше относиться к жизни. При встрече с ними вы чувствуете подъем в душе, то самое «Ах», потому что у них есть что-то более яркое и легкое, что-то более красивое, что-то лучшее, чем у вас, и вот тут возникает волшебство: вместо того чтобы чувствовать себя хуже, вместо того чтобы чувствовать «Почему я такой обыкновенный?», вы чувствуете нечто противоположное — радость. Странным образом вы чувствуете себя лучше, потому что до сих пор не понимали — или уже забыли, — что люди могут так сиять.

Сияние Энея началось с Первого Дня. Он плыл по течению Реки по имени Мама впереди меня, и когда высадился на берег, оказался в изумленных влажных глазах моего отца. Его, сияющего, подняли успокаивающие гигантские руки Терезы Доулинг, Районной медсестры, и она сказала: «Вот, глядите!», и она широко улыбнулась, и у нее появились ямочки на щеках, хотя Эней начал плакать. Он плакал, как будто плач был языком, который знал он один, и в плаче было что-то срочное, о чем он должен был объявить. Не подбрасывание и покачивание в пухлых руках-лодках Районной Медсестры, не вид бурлящей реки Шаннон, к которой его поднесли, не первое сверхосторожное укачивание в люльке — этим занялся Папа, — ни теплая влажная грудь Мамы не остановили его. Семейное предание гласит, что Эней плакал, пока я не поплыла по той же реке вслед за ним, и Тереза Доулинг сказала «О», и я выплыла наружу австралийским кролем на груди, красная и хватающая ртом воздух, и, по-видимому, была особенно волосатая. Вот тогда-то он и перестал плакать.

Из-за того что наш отец, как и его отец, не был молод, когда мы родились, наше появление на свет стало дополнительной радостью. Не то чтобы мы были нежданными, совсем наоборот, но пока его дети не оказались у него на руках, он лишь представлял нас и никак не мог продвинуться дальше. Он был поэтом и самым непрактичным человеком в мире. А ребенок — вещь практичная.

Два младенца, ну что ж.

Эней сразу же оказался во всем лучше меня. У него были хорошие младенческие инстинкты, он быстро Прибавлял в Весе и стал красавцем еще до того, как ему исполнился год. Люди на него заглядывались. Он был Ребенком Номер Один на Мессе. В наше первое Рождество Морин Пендер хотела, чтобы он играл Иисуса на алтаре, и он потерпел неудачу только потому, что Джозефин Карр из комитета дисквалифицировала его словами, что Иисус не был близнецом, и пропихнула на эту роль своего крошечного трехлетнего Питера, которого, Да Благословит Его Господь, она, должно быть, кормила птичьим кормом, потому что кончилось тем, что вообще не рос и играл Иисуса Фахи, пока ему не исполнилось пять лет, а теперь он учится на жокея в Кулморе[327].

У Энея почти сразу же после рождения волосы стали золотыми, а глаза начали синеть. У нас обоих одинаковые глаза, но его стали синими, как у нашего отца, будто он проплыл через некое подземное Средиземное море и часть его все еще светится в заводи его глаз.

Как поймать брата, столь неуловимого, как Эней? Как поймать того, кто всегда ускользает?

Его любимая еда — яблоки, сыр чеддер, фиолетовые Cadbury’s Roses[328] и Petit Filous.

Его любимый цвет — красный.

Его любимый звук — кукование кукушки, и он всегда хотел услышать его раньше других, и для этого он отправлялся к Райанам и МакИнерни, но всегда бывал побит Фрэнси Фэхи, которая удерживала титул «Первая в Фахе Слышит Кукушку». Но, как говорит Джимми Мак, с кукушкой у Фрэнси были семейные связи.

Любимая одежда Энея — пара грязных синих кроссовок неизвестно какой фирмы, шнурки которых всегда запачканы, и если не заметить мест в дырочках для шнурков, то было невозможно сказать, что когда-то они были белыми; штаны цвета хаки, колени которых Бабушка латала так часто, что они выглядели подбитыми ватой; красный джемпер, на два размера больше, чем надо, — его Эней носил, удерживая манжеты, достающие до половины его ладоней. Манжеты обтрепывались от того, что он все время держал их в руках, и время от времени Мама подрезала нитки. Он опять его надевал, и манжеты опять обтрепывались, и она подрезала их снова, но джемпер так и не выбросила. Ему нравилось держаться за что-то. Когда он был маленьким, то во сне держал в руке лейбл своей наволочки. Только я знаю это. Я не была соней. Эней шарил рукой во сне, пока не находил его. Он зажимал лейбл между большим и указательным пальцами и немного двигал его туда-сюда, будто самого маленького трения было достаточно, будто так он получал уверенность, что все еще находится в этом мире.