и ничего не может быть страшнее, чем не умеющий любить эльф. И каждый раз, видя Нельо, огромного и страшного, я пыталась отыскать в нём что-то хорошее. И находила его ресницы. Их было очень весело считать, страх пропадал. Сейчас я тоже испугалась, уже готова была согласиться со всеобщим утверждением, однако, пожалуй, не соглашусь.

Не сдержавшись, Финдекано тихо рассмеялся. Аклариквет опустил голову, всё ещё стоя у входа. Ириссэ снова стала осторожно гладить лоб Майтимо.

— Отдохни, Финьо, — нежно сказала эльфийка, — я посижу здесь. С тобой. А Риньо, если хочешь, выйдет.

Не дожидаясь ответа принца, менестрель поклонился и исчез за пологом шатра. Финдекано с облегчением вздохнул.

— Спасибо, — полушёпотом произнёс он, ложась на ближайшую постель. — Прости, что не сказал этого раньше, Ириссэ. Я тоже очень рад видеть тебя. Жаль, что встреча такая нерадостная.

— Главное, что она состоялась, — тихо отозвалась принцесса, хоть и видела, что брат её уже не слышит. — Главное, мы выжили.

***

Оказавшись на улице, менестрель снова почувствовал себя абсолютно одиноким: да, он мог подойти к любому костру, заглянуть в любой шатёр, и никто, кроме принца Финдекано, не посмел бы его прогонять, однако это понимание совершенно не согревало, а с серого неба всё сильнее накрапывал дождь. Аклариквет остро ощущал, что за последнее время было пережито слишком много тяжёлых моментов, о которых нельзя петь честно, и, возможно, вовсе нельзя. Никак. Но эмоциям, воплотившимся в музыке, необходим был выход, менестрель нуждался хоть в ком-то, кто выслушал бы его и сказал доброе слово.

Только певец слишком хорошо знал, чем в итоге оборачивается честность.

«Подвиг моего сына должен быть воспет!» — настаивал король, видимо, рассчитывая помириться с наследником, лишь забывая о главном: Финдекано спас «полуродственника» не ради славы.

«Я напишу то, что от меня ждут, — уверял себя менестрель, — но сначала мне нужно выговориться».

— Что там? Кто там в лунном свете? — начал тихо напевать Аклариквет, достав из сумки арфу-лебедя. — Это призрак в лапах смерти.

Скован цепью, отдан птицам,

Чёрный мрак в пустых глазницах.

Один во власти всех безжалостных стихий и без надежды на покров. Капкан.

Была в нём кровь, её не стало, было тело — растащили по кускам.

Дыханье смерти обожгло меня, и я хочу остаться, чтоб навек уснуть.

Ещё мгновенье — и отдам себя во власть костлявых и холодных рук.

Ноги уносили прочь от недостроенного частокола, в сторону морского побережья, где пронизывающий холод ощущался сильнее, но, слушая шум волн, менестрель переставал чувствовать себя одиноким, и замёрзшие руки, касающиеся струн — вовсе не большая плата за кратковременное счастье.

— Призрак вздрогнул, воет ветер,

Цепи рвутся в пляске смерти.

Туча крыльев, запах тленья,

Бьётся тело в исступленьи.

Себя отдав на растерзанье чёрным демонам крылатым, призрак спас меня.

Кружатся вороны над ним, но их добычей никогда не стану я.

Бегу вперёд и согреваюсь, и ведёт меня сквозь бурю неземная нить.

И сколько мне идти осталось, я не знаю, но я знаю — надо жить!

***

Эктелиону сразу не понравился предлог, под которым друг отозвал его с совета у короля. Конечно, обсуждение написания летописей и возможности переселения на юг затянулось, зашло в тупик и стало бессмысленным повторением одних и тех же слов, снова и снова упираясь в отсутствие новых данных разведки и ясности с состоянием Нельяфинвэ. Но уходить с совета вслед за менестрелем, заявив, что предоставился удобный момент обсудить личные вопросы, показалось Эктелиону невежливым.

Под ногами шмыгнула мышь, и Глорфиндел с улыбкой вздохнул:

— Питьо поймал бы её и угостил меня.

С неба накрапывал мелкий дождь, становилось холоднее. Постоянная смена погоды, скорее всего, была вызвана появлением новых светил и тем, что природа пока не приспособилась к ним, хоть и минуло немало дней. Раскинувшаяся вдоль горной цепи равнина постепенно зарастала зелёной травой, сухие кустарники тонули в юных побегах, молодые деревца тянулись к небу тонкими веточками.

— О чём ты хотел поговорить, и почему это невозможно отложить? — наблюдая за работой оружейников, спросил Эктелион.

— Теперь я знаю, чей у меня меч, — Глорфиндел обнажил клинок и, взяв его за остриё, засмотрелся на рукоять. — Знаешь, если Феанариону пришлось стать родоночальником целой орды морготовских тварей… Это чудовищно.

Стараясь держать воображение в узде, Эктелион отмахнуся:

— Лучше поговорить о том, зачем мы ушли с совета. Или... Ты это и собирался обсудить?

— Нет, конечно, — рассмеялся военачальник. — Я просто верну меч хозяину, если предоставится возможность. Сомневаюсь, что Нельяфинвэ захочет отдать такую ценность своим… кхм… наследникам.

Немного помолчав, Глорфиндел убрал клинок в ножны и посмотрел на стремительно темнеющее небо.

— Сейчас легко об этом говорить, — сдержанно начал военачальник, — однако попробуй мысленно вернуться в недалёкое прошлое. Представь, если бы король, которому ты присягал на верность, приказал лезть на скалу и спасать его племянника, ты бы полез?

Вопрос заставил задуматься.

— Король сказал, это ловушка, — с сомнением произнёс Эктелион.

— Но оказалось, ловушки не было.

Воины посмотрели друг на друга.

— Король Нолофинвэ, — Глорфиндел поправил капюшон, — лишил каждого из нас великой славы.

— Возможно, посмертной.

— Возможно. Считаешь, посмертная слава хуже прижизненной?

— А ты — нет?

— Посмертная слава не померкнет, друг мой. Её нельзя очернить последующими недостойными деяниями, невозможно оспорить и подвергнуть сомнению. Она сияет звездой на небосклоне, и до неё не дотянуться ни с добром, ни со злом.

Эктелион задумался. Он чувствовал, что друг не договаривает, но не знал, с какой стороны подойти, чтобы вызвать на откровенность.

— Я шёл в Эндорэ за славой, — заговорил снова военачальник, — и пока я жив. Король Нолофинвэ сделает всё, чтобы ослепительный блеск звезды его рода затмил все остальные, и, пусть принц Турукано во многом неправ, я поддержу его протест. Мне не нужны почести и замки в тени, отброшенной славой короля.

***

Сделав знак слугам принести вина и закуски, Нолофинвэ подозвал сына ближе и, наблюдая за летописцем, что-то усердно зарисовывающим сразу на трёх страницах, поднял бокал из аквамарина, серебра, белого золота и платины.

— В детстве, — сказал король, — я плохо разбирался в металлах, потому что мне не было это интересно. Но однажды произошло то, что заставило меня захотеть знать всё о том, из чего сделано так многое, что меня окружало: столовые приборы, зеркала, архитектурные