Подумаешь, удивил! Да у меня в голове вся антология советской поэзии, я могу хоть до утра с тобой пререкаться и соревноваться в остроумии:

Нам опять аплодируют, Гагарин примиряюще поднимает руки:

– Предлагаю боевую ничью! Жень, признайся: молодой поэт Русин оказался достойным противником.

– Ну…

Евтушенко вымученно улыбается, колеблется. Явно не хочет так быстро сдаваться, и тогда я первым протягиваю ему руку:

– Мир?

– Ладно, сегодня была ничья, признаю. Но думаю, это не последняя наша встреча.

* * *

Все переходят к обсуждению последних фильмов, кто-то закуривает. Официантки накрывают стол под чаепитие. Кажется, настал удобный момент для моего дебюта в качестве барда, и я тихо выскальзываю из зала, чтобы сходить за гитарой к машине. Меня опять охватывает легкий мандраж. Вроде бы выбранную песню в прошлой жизни сам сто раз пел и на гитаре исполнял, аккорды там не сложные, слова наизусть помню – их вся страна помнит, – а вот все равно волнуюсь. Понравится ли?

За то время, пока меня не было, на столах расставили горки с пирожными, вазы с фруктами и конфетами, сейчас разливают душистый чай по чашкам. Улыбчивая официантка заботливо пододвигает поближе к Гагарину тарелку с несколькими видами зефира. Он благодарит ее и чуть смущенно признается мне:

– Из-за всех этих банкетов и застолий поправился я здорово за последнее время. Вечно неудобно отказываться и людей обижать. Теперь приходится ограничивать себя, чтобы восстанавливать прежнюю форму. Врачи на диету посадили, из сладкого только зефир и пастилу можно. О конфетах и тортах теперь надолго придется забыть.

Ну да… при его-то небольшом росте лишняя полнота на Гагарине вполне заметна. Да еще, наверное, и снижение физических нагрузок сказывается с этими бесконечными представительскими поездками по стране и миру. И попробуй-ка откажись от застолий и фуршетов – куда бы он ни приехал, везде торопятся поляну накрыть и произнести тост за здоровье первого космонавта Земли и просто приятного, обаятельного человека.

– Русин, ты у нас, оказывается, еще и на гитаре играешь?! – опять доносится до меня насмешливый голос Евтушенко, увидевшего вдруг мою гитару, прислоненную к ножке стула. – Какая многогранная личность…

Нет, ну когда он уймется?! Я лишь беззлобно улыбаюсь в ответ. Скалься, скалься, Женя… Посмотрим, что ты минут через десять скажешь. Лично я за всю прошлую жизнь не встречал ни одного человека, кому бы не нравилась песня, выбранная мною для сегодняшнего «дебюта». Это песня на все времена, Женя, и сейчас я заставлю тебя прикусить твой острый язык:

– Друзья… – смущенно откашливаюсь я. – Сегодня я хочу вынести на ваш суд свою новую песню. Ее еще никто не слышал. Прошу вас снисходительно отнестись к моей игре на гитаре, я не брал ее в руки с армии и лишь недавно решил снова попробовать. Уж больно эти стихи просились на музыку, да и Пахмутова сказала, что грех талант закапывать в землю. Не знаю, не знаю… Вот, решил попробовать.

Раздаются подбадривающие выкрики:

– Давай, не стесняйся!

– Пой!

– Посвящаю эту песню всем фронтовикам – оставшимся в живых и не вернувшимся с войны…

Отодвигаюсь от стола вместе со стулом, давая себе оперативный простор, подхватываю гитару, перебираю струны, настраиваясь на серьезный лад. Зал замирает в ожидании. Даже Евтушенко перестает улыбаться, словно чувствует остроту момента. Раздаются первые аккорды, и по залу разносится мой негромкий голос:

Первые строки Булата Окуджавы я пою тихо, немного задумчиво, с небольшими паузами. И так же, как у Нины Ургант в фильме «Белорусский вокзал», мой голос постепенно крепнет и набирает силу с каждой новой строкой:

Но затем я чуть убираю градус патетики, пою более душевно. У актрисы «Белорусского вокзала» песня под конец быстро набирает мощь – это уже практически военный марш. Но мне сейчас марш не нужен, оставим его до лучших времен и… до встречи с Пахмутовой. Я же пою песню без надрыва, как пел ее сам Окуджава. В памяти всплывает, что двое из этих космонавтов воевали, и я нахожу глазами в зале Константина Феоктистова и Павла Беляева. И я обращаюсь прямо к ним:

Смущенно отвожу глаза, видя, как нервно дернул щекой Феоктистов, как плотно сжал рот. Да… в той войне он был разведчиком, чудом выжил. Снова добавляю в голос задумчивой душевности и снова смотрю ему прямо в глаза, заставляя и всех остальных в зале обернуться к двум фронтовикам:

Торжественным аккордом звучат завершающие строки:

Несколько секунд в зале стоит оглушающая тишина. Как будто все вдруг здесь перестали дышать. Потом от двери доносится чей-то сдавленный женский всхлип – и он, словно спусковой крючок, взрывает застывшую в зале тишину. Все взволнованно вскакивают с мест, хлопают, что-то кричат мне, обнимают, сдавливая в крепких мужских объятьях… А я растерянно нахожу взглядом пожилую официантку, плачущую на пороге банкетного зала. Она улыбается мне сквозь слезы, вытирает глаза передником и тихо исчезает в сумраке коридора. Нужны ли еще какие-то слова признания после этого…

Очнулся от того, что меня трясет за плечо взволнованный Евтушенко:

– Леша, какого черта ты скрывал от всех такие таланты, тебе выступать нужно на большой сцене! Осенью у нас возобновятся поэтические вечера в Политехе, ты должен, слышишь, обязательно должен там выступить – народ просто обалдеет, когда услышит эту песню! Согласен?!

Евтушенко оттесняют прочь, я лишь успеваю заторможенно кивнуть ему. Да я сейчас на все согласен, о чем меня ни спроси. Эта песня словно вычерпала из меня все силы до дна, я столько души в нее вложил, что совершенно опустошен. Украдкой смотрю на часы – пора закругляться, мне еще сегодня ночью на вокзал, Вику встречать. Какая только злая зараза придумала такое позднее прибытие поездов?!