Ты – просто позорище. А теперь поднимайся, мать твою, на ноги, – взревел он с такой свирепостью, что ослушаться я не посмел.

Я понимал его боль. Я чувствовал ее каждое утро, когда он будил меня ни свет ни заря. Мой отец был его лучшим другом, его кумиром, той половинкой, которой может быть только брат.

И Серрин не позволял мне об этом забыть.

Я подобрал свой меч, и мы продолжили танец. Я атаковал – слева, слева, справа, затем совершил обманный маневр и застал его врасплох. От этого он разозлился еще сильнее, и его удары из тренировочных превратились в смертоносные.

От такой неожиданности я мог бы погибнуть, но в подобную ярость Серрин пришел не впервые. Одного лишь раза, когда я, оказавшись в луже собственной крови, гадал, доживу ли до следующего рассвета, хватило мне, чтобы научиться воспринимать его смертельные угрозы всерьез.

Мы сражались, пока он не загнал меня в угол у деревянной ограды, что отделяла нас от соседней тренировочной площадки, где упражнялись мои ровесники-воины.

Я почувствовал на себе их взгляды, услышал, как им приказали разойтись, и отразил удар, нацеленный мне в бок. Я оскалился, в голову бросилась кровь, когда мой взгляд схлестнулся со взглядом Серрина – в его глазах было столько ненависти, горя и злости, что у меня не было шансов.

Я попал. Попал в ловушку, из которой он никогда меня не выпустит.

Мне хотелось отомстить за смерть родителей. Стать правителем, который держит королевство в крепком мохнатом кулаке. Показать всем, как поплатятся те, кто перейдет дорогу Волькану.

А еще мне хотелось уходить с тренировок вместе с остальными – с теми, кто возвращался домой или в казармы. Хотелось летать с ними, сражаться с ними бок о бок, и я знал, что однажды так и будет, но… когда?

Когда я стану достаточно хорош, чтобы зажить своей жизнью отдельно от дяди и его жажды крови? Когда я смогу хохотать с теми, что вместе тренируются и идут в бой? Когда ко мне будут относиться как к взрослеющему королю, а не зверю, которого никак не приручить? Когда я смогу ухлестывать за понравившимися мне девушками, а не смотреть на воительниц издалека?

Когда я смогу просто, мать его, свободно вздохнуть – без укоров, напоминаний, избиений и надзора?

Из груди моей вырвался рык, который потряс нас обоих – кожа загудела, но не вспыхнула, как бывает, когда перекидываешься.

– Если для тебя это так важно, то почему ты сам не станешь королем?

Глаза Серрина полыхнули огнем, и он отпрянул. Но стоило мне подумать, что с утренними издевательствами покончено, дядя развернулся, и его меч опустился мне на плечо с такой силой, что рассек плотную тунику и оцарапал кожу.

– Ах ты, неблагодарный…

Я выпустил себя на волю – погрузился в полную тьму, воспламенился, так что у меня перехватило дух, заломило кости, – и превратился в нечто иное. Нечто более ловкое, свирепое, смертоносное, – и это произошло так быстро – куда быстрее, чем прежде, – что дядя не успел отреагировать.

Я ощерился и зарычал – мои зубы нависли над его глоткой, горячий воздух струйками вырывался из носа. Я придавил Серрина лапами, вонзил когти ему в плечи, и на лице у него отразились не только шок и злость.

Впервые за всю мою жизнь он смотрел на меня со страхом.

Страх затапливал его глаза, сочился из пор, и я вдыхал его аромат, опьяненный ощущением новой силы, каким раньше мое дозревающее тело меня не баловало.

Из пасти моей вырвался громогласный рев, неуправляемый и обжигающий паром – у Серрина взмокли щеки. Он вскинул руки, в глазах наравне со страхом засветилась боль, потому что я вонзил когти поглубже.

– Дейд, – скомандовал он, хотя на сей раз это звучало неубедительно. – Дейд, вернись. Перекинься обратно.

Под весом моих лап хрустнули кости, кровь просачивалась у меня между пальцами и стекала в землю под его головой.

Он снова воззвал ко мне – более ласково и тепло, чем когда-либо.

– Дейд, прошу тебя. Ты должен перекинуться обратно.

Я оскалился прямо у его щеки – велик был соблазн откусить кусочек – небольшой. Я был уверен, что на вкус его плоть все равно что скисшее молоко, но он должен усвоить урок. Заплатить.

– Ты был желанным ребенком, – сказал он, чем потряс меня. – Ты, конечно, стал для матери сюрпризом, хотя она и знала, что твой отец лжет. Что он планировал зачать тебя. Ей было все равно. – Серрин хрипло усмехнулся. – Ей было все равно, ибо она полюбила тебя, как только узнала, что ждет ребенка. Ее любовь к тебе была столь чиста, что с момента твоего появления на свет она плакала всякий раз, когда плакал ты.

Я немного ослабил хватку – совсем чуть-чуть.

– Меньше недели, – продолжал он, – меньше недели у нее было, чтобы научиться утолять твою боль, твой голод, твои печали как свои собственные. А у твоего отца… Он провел с тобой всего три дня, прежде чем отправился на ежегодную встречу у мостов. Всего три проклятых дня. – Серрин с нажимом произнес каждое из этих слов, а на лице у него ходили желваки, словно ему с трудом удавалось сдерживать все то горе, что затопило его глаза и так и рвалось на волю.

Я втянул когти. Он зашипел – на холоде от его ран пошел пар, и они начали затягиваться.

– Он задерживался на день. Этого дня хватило, чтобы твоя мать впала в панику, разрываясь между двумя мужчинами, которых любила больше жизни. Я сказал ей, что сам отправлюсь за ним. Умолял ее дождаться утра – утром гарнизон был бы готов отправиться в путь вместе с ней. Она согласилась.

Серрин болезненно сглотнул.

– Она дала мне обещание, – прохрипел он – из его глаз потекли слезы. – И я знаю, что он никогда меня не простит за то, что я ушел спать. Я не остановил ее – той же ночью она оставила тебя с кормилицей и сбежала. Она сбежала к своей половинке, отправилась на смерть, надеясь, что как бы худо ни обстояло дело, все еще можно исправить, что он цел и невредим, хотя прекрасно знала и чувствовала, что это не так.

Я тихо заскулил и убрал лапы с его плеч – те хрустнули под моим весом, – но не отошел. Я так и стоял над ним, не позволяя ему уйти. Не в такую минуту. Я должен был услышать все. Почувствовать, как очередной кусочек моего сердца почернел и отмер.

Серрин всхлипнул, протяжно вздохнул и продолжил рассказ:

– Когда на следующий день мы достигли старого моста, их там не оказалось. Еще два дня мы рыскали по землям и небу Синшелла, пока не обнаружили их распятыми на увитых цветами столбах. Все вокруг было в крови, а Кентон Грейсвуд выдвинул требование: мы должны согласиться на их условия – или твои родители умрут.

Его горе слилось с моим собственным и превратилось в бешенство, которое жидким огнем промчалось по венам и угнездилось в моей душе.

– Что за условия? – Серрин едко усмехнулся. – Отослать тебя в королевство людей – в Эррин или за море, – чтобы тебя вырастили там, как одного из них, и ты не узнал, кто ты есть на самом деле, и не обрек их на кончину, которой они опасались. Какая-то чокнутая провидица предрекла, что ты станешь тем, кто пресечет род Грейсвудов.

Сквозь зубы просочился тихий рык, и я стиснул челюсти, а дядя печально улыбнулся.

– Именно, – сказал он. – Они сами обрекли себя, когда отец Алтона рассек мечом горло твоей матери, а затем пронзил ее сердце. Перед этим твоего отца пытали несколько дней, пытаясь заставить его принять их условия, но когда она умерла, он забился в такой агонии, что содрогнулась земля. И так он освободился, и так началась первая война.

Я не заметил, как вокруг нас собрались слушатели, но ни командующие, ни наставники не удосужились приказать волкам отступить. Нет, они вообще не произнесли ни слова, не желая прерывать рассказ дяди, хотя, несомненно, уже слышали эту историю. А некоторые даже были ее очевидцами. Горечь и несправедливость, безнаказанность того преступления не давали им сойти с места – разве что подступить ближе.

– Как ты уже знаешь, закончилась она всего два дня спустя,