Негласный контракт сработал: одни соглашались на очищенный и романтизированный социализм без Сталина, но с Лениным (с этого, кстати, начинался римейк оттепели — горбачевская перестройка), а другие допускали некоторое расширение степеней свободы. И этого оказалось достаточно для того, чтобы изменились настроения, появились феноменального уровня для подцензурных обстоятельств литература, живопись, кино, театр. Возник культ науки, и интерес к Западу формировался через внимание к его научным успехам.

У этой эпохи был стиль. Люди даже одеваться старались не так скучно и коряво, как в 1970-1980-е. У этой эпохи была… эстрада. И на том месте, где сейчас штырем торчит невыносимая пошлость, у шестидесятнической попсы обнаруживались наивность и, если угодно, нежность. Советские шлягеры дали язык, которым можно было говорить не о Ленине, а о нормальных человеческих чувствах. Пьеха пела с иностранным акцентом, Кристалинская проникала в душу — «он прошел и не заметил», Мондрус оголяла плечи и ноги до колен, и, страшно сказать, при этом у нее был голос!

Физики, лирики, Гагарин, «голубые огоньки» с космонавтами и даже обещанный в 1961 году коммунизм составляли, если угодно, позитивную программу для мейнстримовского большинства и быстро росшего городского среднего класса, переселявшегося в маленькие, но отдельные квартиры, территорию частной жизни.

Шестидесятые дали мечту. Эта мягкая сила составляла конкурентное преимущество оттепели, притом что грубой силой власть пользовалась неумело, едва не подняв на воздух весь мир во время Карибского кризиса.

Режим мог чувствовать себя в полной безопасности: большинство разделяло базовые идеологические принципы. Но только потому, что они казались органичными этому типу общества. Да, атомная бомба нужна. Однако по причине, которая сформулирована в «Девяти днях одного года», где герой Алексея Баталова, физик-ядерщик, объясняет отцу: мол, если бы не бомба, батя, нас бы давно уже на земле не было. Популярное обоснование мутной доктрины ядерного сдерживания.

Всё это примиряло людей с режимом. До поры до времени — пока он не впал в спячку после 1968-го. Тогда уже процесс примирения продолжался не на основе единства идеалов, а на лицемерии, взаимном обмане и равнодушии. Что и взорвало империю изнутри — цинизм как всеобщая конвенция сдетонировал сильнее, чем рухнувшие цены на нефть и милитаризация экономики.

Ведь развал империй и режимов происходит прежде всего в головах.

Вот мы и завидуем — тайно и явно — шестидесятым. Их достижениям, их обращенности в будущее, ощущению исторической правоты, согласию людей с самими собой и — до некоторой степени — даже с властью. Их романтизму, наивности и доброте.

И это, если угодно, наша контрпамять, которую мы противопоставляем сталинизирующемуся официозу. У них Сталин, у нас — шестидесятые, тем более что они существуют в живой памяти, и пластинка с какой-нибудь «Гуантанамерой» наворачивает свои круги перед внутренним — детским — зрением, просмотр же черно-белого данелиевского или хуциевского кино — это не отстраненное наблюдение за чужой эпохой, а узнавание.

Официозная память гордится чем угодно, только не духом шестидесятых. Ей неприятно, что это был короткий период, когда нация действительно была в известном смысле единой, а держава — по крайней мере по общему ощущению — великой.

Карикатуре всегда неприятен подлинник. Слякоть твердо знает, что она не оттепель.

Партийную работу я не бросал. Меня не забывали и часто привлекали к разного рода проверкам и подготовке вопросов на бюро РК и МГК КПСС, где я был утвержден внештатным инструктором орготдела. Не забывал меня и комсомол. По поручению ЦК ВЛКСМ выезжал в командировку в Черниговскую область, но материал мой не понравился секретарям ЦК — слишком острый. Тогда вожди ВЛКСМ уже заигрывали с местными комитетами, старались сгладить углы, особенно накануне предвыборных кампаний. Вообще у меня сложилось плохое мнение о верхушке ЦК ВЛКСМ. Это были скороспелые выдвиженцы, карьеристы, причем не очень грамотные, невежественные недоучки. Характерно, что всё бюро ЦК комсомола состояло из провинциальных деятелей, москвичей в нем не было, да и в аппарат из московского комсомола упорно никого не брали. Видимо, побаивались интеллигентов, ищущих новые формы работы.

Единственный случай проникновения москвича в ЦК был с Сергеем Павловым — бывшим секретарем физкультурного института и секретарем Красногвардейского РК ВЛКСМ Москвы, а затем первым секретарем МГК. Да и то случайно — он отличался редкой красотой, типичный Иван-царевич. Тот самый «румяный комсомольский вождь», белокурый витязь, пленивший сердце тогдашнего секретаря ЦК и МГК КПСС Екатерины Алексеевны Фурцевой, которая взяла его под опеку и усердно продвигала вплоть до поста первого секретаря ЦК комсомола.

То, что мне казалось неискоренимым недостатком системы, а именно: отрицательная селекция, последовательное ухудшение «породы», качества элиты — отцу представлялось искажением ее изначально справедливой природы. Ну, примерно как сталинизм был отклонением от ленинизма. Характерен фрагмент о Сергее Павлове, первом секретаре комсомола и потом спортивном министре, фигуре весьма консервативной, однако, на фоне всех остальных, выступающей в мемуарах неординарным персонажем. Отец считал его москвичом, полагая, что это, среди прочего, выделяло Павлова на общем фоне. Но он москвичом не был — родился во Ржеве, там и провел детство, отрочество, юность, поступив в Москве в Институт физкультуры и продвинувшись по комсомольско-спортивной линии. Его карьера была фантастически быстрой, с вертикальным взлетом — главой комсомола он стал в 30 лет, будучи почти ровесником отца, на год младше. В самом начале своего пути в 1959-м, когда создавались народные дружины, Павлов произнес: «Поставить заслон всем этим говёным рокам». И в принципе все оставшиеся комсомолу три с небольшим десятилетия были посвящены строительству разного рода заслонов. И не только «рокам».

Но это было исключение из правил, стиль работы определяли «керивники» с Украины и из областных центров, насаждавшие маленькие «культики», самомнение, подхалимство, личную преданность и прочие прелести аппаратного мира.

Не был исключением и знаменитый вождь комсомола А.Н. Шелепин — самонадеянный, грубый, властный руководитель, с которым судьба меня сводила не раз и всегда оставляла горький осадок от общения, особенно в дни Фестиваля молодежи и студентов в Москве, когда я работал в составе оргкомитета, а Шелепин бесцеремонно вмешивался в наши дела.

Власть в Москве, безусловно, была… региональной. И потому — глубоко провинциальной. То, что считалось вроде бы очевидным преимуществом: происхождение из самых низов, «школа» работы в регионах, райкомах, обкомах и т. п. — не добавляло качества управлению, а убавляло. Самонадеянные и безграмотные люди, готовые управлять хоть спортом, хоть сельским хозяйством, — результат кадровой политики Советской власти, которая в результате своей эволюции уперлась в потолок недееспособного брежневского Политбюро, клуба пикейных жилетов и игроков в бисер, считавших, что они управляют страной. И развал этой страны был предопределен не только и не столько военными расходами убийственного масштаба, и падением цен на нефть, и даже клинической смертью идеологии, которая состоялась гораздо раньше, чем была официально констатирована, но и фантастически низким уровнем управленческих кадров. Собственно, именно качество менеджмента и понимание проблем предопределили и застой, и изоляцию, и чрезмерные оборонные расходы, и оправдание этого всего марксизмом-ленинизмом, и всепроникающий цинизм. И тут я бы поспорил с теми, кто говорит, что, например, в аппарат ЦК попадали в основном высококлассные профессионалы. Да, селекция в этом случае работала, но лояльность и приспособленчество, правильная биография и индоктринированность официальным мумифицированным марксизмом-ленинизмом были важнее квалификации.