В это время я сделал еще одну попытку перейти в юстицию, вернее, в юридическую науку: подал заявление в Институт государства и права Академии наук в сектор уголовного процесса. Сложность была только в получении характеристики. Руководством Комитета было решительно отказано, поэтому я переписал какую-то старую характеристику, подал документы… и был принят по конкурсу в Институт.

Это была последняя попытка отца сбежать с административно-юридической работы. Ну, не в театр, конечно, но хотя бы в науку. Уже была получена квартира на Ленинском проспекте, родился второй сын, то есть я, умер его папа — Иван Иванович, что символическим образом завершало некоторый этап в биографии.

Интересно, что в Институте государства и права папа столкнулся бы со своим научным оппонентом Строговичем, который как раз в это время работал над фундаментальным авторским курсом советского уголовного процесса. Смиренно был бы принят в его «школу». Доезжал бы на метро от «Проспекта Вернадского» по прямой линии до «Библиотеки», шел бы пешком восемь минут до особняка Лепёшкиной, входил бы в старинную прихожую с этим приглушенным светом, поднимался по скрипучим ступеням в скромную комнату своего сектора, заходил бы — редко, с трепетом — в величественный кабинет директора, где время застыло в 1930-х годах. Выходил бы покурить, если бы не бросил, во внутренний дворик перед флигелем — кажется, там располагалась редакция журнала «Советское государство и право». Заглядывал бы туда посмотреть гранки длинной статьи, результата годового труда. Он любил писать просто и внятно и как-то похвастался, что его тексты понятны даже наборщикам… Готовился бы к защите докторской… Я же сам там был аспирантом и дышал этим запахом академии, только в секторе теории государства и права, где хотел защититься, да так и не стал. И наверное, отец мог проработать в Академии до пенсии, дружить с моим научным руководителем профессором Владимиром Евгеньевичем Гулиевым, писать учебники и монографии, это была бы спокойная жизнь. Но…

Но… Опять это «но». Почти одновременно состоялось решение Секретариата ЦК КПСС об утверждении меня в должности инструктора Общего отдела ЦК. И 8 декабря 1966 года я, взволнованный и растерянный, пришел на беседу к заведующему отделом Константину Устиновичу Черненко. Он не стал слушать мой жалкий лепет о намерениях заняться научной работой: «Партия вам доверяет и оказывает большую честь работать в ее штабе». А заместитель Черненко Клавдий Михайлович Боголюбов сказал мне: «Учтите, вас привлекли к работе очень рано, вам всего 38 лет! Помните, что здесь работают профессиональные революционеры, а вас взяли сразу на инструкторскую должность. Многие у нас начинают с референта». Судьба моя была решена.

Вся цековская часть биографии отца прошла в Общем отделе, готовившем, в частности, заседания секретариата и Политбюро ЦК. Но чрезмерный вес этой структуры в системе внутриаппаратных сдержек и противовесов определялся не этим, а приближенностью его заведующего Черненко к Брежневу и, в свою очередь, замзава Боголюбова к Черненко. Леонид Ильич, как только закрепился в качестве первого лица партии, «бросил» в январе 1965-го Константина Устиновича с должности завсекретариатом Президиума Верховного Совета СССР на Общий отдел — то есть как был Черненко правой рукой Брежнева, так ею и остался. И в том же 1965-м к нему перевели Боголюбова.

У отца и с тем и с другим персонажем были отнюдь не блестящие отношения — он слишком много, часто и открыто высказывался по разным злободневным сюжетам. Боголюбова довольно быстро «снесли» после смерти Черненко и прихода Горбачева, тем более что и личная его репутация была не блестящая — «профессиональный революционер» был уличен в плагиате и даже в присвоении части гонораров за брежневские книги. Что характерно, подлинные их авторы, в том числе Анатолий Аграновский, не получили за свою работу ничего. Впрочем, это была типичная практика для советского спичрайтинга — он оставался бесплатным. Как выразился Александр Евгеньевич Бовин, один из соавторов Конституции 1977 года, за этот непосильный труд он получил «гран мерси дю парти»… Боголюбов же, по воспоминаниям редактора «Советской России» Михаила Ненашева, ухитрялся в Политиздате получать гонорары за издаваемые документы ЦК КПСС.

Черненко в 1978 году стал членом Политбюро, но руководство отделом оставил за собой — понимал, что останется генералом без армии, даже если отдаст важнейшее аппаратное кресло своему человеку. Отдел несколько раз реорганизовывали, отец назначался то завсектором, то руководителем подотдела писем, а суть должностных обязанностей оставалась одна — работа с жалобами граждан.

В 1985-м отец со сдержанной радостью воспринял отставку Боголюбова. Тем более что завотделом стал его друг Анатолий Лукьянов: степень доверия к нему Горбачева, судя по всему, была не меньшей, чем Брежнева к Черненко.

После первой беседы в ЦК я был глубоко взволнован и польщен, что мои скромные труды на профессиональном и общественном поприщах получили такую высокую оценку и мне было доверено принять участие в работе боевого штаба КПСС. Я горжусь, что до конца дней моих верно служил партии и был в первых рядах ее боевых колонн. Мой номер партбилета 00001511, то есть я во второй тысяче бойцов.

В общем, возразить было нечего, да и нельзя, и я оказался в священных для меня стенах Центрального комитета.

Этой цельности папы, наличию в его жизни прочного якоря — приверженности ортодоксальному коммунизму, — можно было только позавидовать. Так иногда завидуешь искренне верящим в Бога людям. Эта цельность устояла при столкновении с реальной жизнью, которую он знал — по бесконечным командировкам и «письмам трудящихся». И чем сильнее внешние обстоятельства подтачивали эту цельнометаллическую идеологическую конструкцию, тем ортодоксальнее становились взгляды отца, особенно в унизительные для него пенсионерско-инвалидные 1990-е годы, хотя я сделал всё, чтобы материальные затруднения ну совсем никак не коснулись родителей. Дело было не в этом. Его мир рухнул, тяжелейшая болезнь почти уничтожила организм, и это на фоне падения коммунизма. Я зачем-то еще спорил с ним по идеологическим «вопросам», отчаянно пытаясь сдерживать себя в бесполезных дискуссиях и умирая от жалости к обессиленному инсультами верному ленинцу.

Это было старое здание на улице Куйбышева, так называемый седьмой подъезд. Меня направили к заведующему подотделом писем Борису Павловичу Яковлеву, который объяснил, что создана новая служба по работе с письмами трудящихся и для этого совершенно необходим квалифицированный юрист, коим, по его мнению, я и являюсь. Дело в том, что Борис Павлович ранее работал главным контролером КПГК и частенько консультировался у меня.

В тот же день в ЦК я попал на совещание подотдела. Меня представили, смущаясь, я забился в угол и осмотрелся. Коллектив нашей структуры оказался в основном женским. Женщины средних лет, скромно одетые, без косметики, очень толково и критично, как мне показалось, подводили итоги работы за определенный отрезок времени, довольно резко, но в то же время доброжелательно критиковали друг друга, указывали на недоработки и пути их устранения. Я слушал, наматывал на ус, пытаясь запомнить лица и имена, старался заранее определить «подводные камни» и линию поведения с каждым. После совещания меня определили в комнату на первом этаже, где сидел мешковатый пожилой инструктор Сергей Михайлович Тюренков: он объяснил, что нужно делать, какие требования, дал мне пачку писем, сказав, что надо приобщить к ним архив, за которым я направился в соответствующую группу и… сразу заблудился в длинных запутанных коридорах. С трудом нашел нужную комнату, где меня снабдили необходимыми материалами и сопроводили обратно. Приближался обеденный перерыв. Мне вручили разовый пропуск.