Писал Федин или нет в те годы — большой вопрос, хотя последнюю часть своей трилогии, наверное, все-таки медленно, но поднимал, как целину. Однако то, что он, пуганый и стреляный бывший «серапион», предпочитал прятаться в своей переделкинской башне из слоновой кости и единственное его желание при всех обстоятельствах сводилось к тому, чтобы от него все отстали, — судя по этому фрагменту, чистая правда. Благодаря спасительному торопливому равнодушию патриарха многие писатели могли приобщиться к кормушке, с помощью которой государство приручало инженеров человеческих душ — для поддержания политической конструкции. И на этой уклончивости и способности ускользать Федин продержался первым лицом в СП почти двадцать лет. Травли Пастернака и Солженицына пришлись на его период правления. И он очень подходил своей должности — в облике присутствовала политическая тяжеловесность: трубка, хорошие костюмы и галстуки, красивая седина, мрачноватый взгляд светлых глаз из-под творческо-кустистых бровей. А нетривиальный иконостас — от Сталинских премий до четырех (!) орденов Ленина — соответствовал биографии.

В домашней библиотеке был, но куда-то делся толстый охряный том произведений Федина, который читала только мама. Я его так ни разу и не открыл.

А больше всего мама с детства любила и выше всех других книг ставила «Белеет парус одинокий» Катаева и «Два капитана» Каверина. Как говорил мой старший товарищ, выдающийся фотограф Борис Матвеевич Кауфман, «я мальчишкой был приучен к этому: „Бороться и искать, найти и не сдаваться“».

Мамино детство было тяжелым, военным, с эвакуацией в Горьковскую область, возвращением в Москву, с невероятными потерями в семье, гибелью на фронте брата, смертью двоюродных братьев после блокады Ленинграда, репрессированным отцом. Но в детстве должно быть веселье, должны быть смысл, интерес, жизнь — и эти книги, благо очень толстые, надолго погружали ее в знакомые ощущения, запахи, образы и отвлекали от всего приключенческим сюжетом.

У кинематографистов шли бесконечные разборки, склоки, многие из которых выплескивались на бюро райкома и там благополучно разрешались. Бывшие противники шумно целовались, обнимались и благодарили, как дети, секретарей РК.

Много забот было и с театром им. Маяковского, которым руководил знаменитый Н.П. Охлопков, прославившийся жестоким обращением с актерами. На репетициях стояла абсолютная тишина. Если кто-то в зале или на сцене смел разговаривать, Николай Павлович грозно цыкал и добавлял: «Вот ты, Лазарев, если еще кто-нибудь будет нарушать дисциплину, получишь выговор». Это действовало, ибо никому не хотелось подводить невиноватого товарища. Секретарем парторганизации была неувядающая Нина Мамиконовна Тер-Осипян, с которой мы очень дружили и хорошо работали. С Охлопковым она постоянно воевала за права актеров.

Одно время я вел в театре семинар по марксизму-ленинизму. Актерские нагрузки наблюдал вблизи: сначала с 10 до 11:30 я их терзал на семинаре. Потом начиналась репетиция — уже с терзаниями Охлопкова. Затем — перекус в буфете с сосисками и «кофе», с 5 до 7 — опять репетиция, доводка, шлифовка, а в 7:30 — уже спектакль. Плюс записи на радио, съемки в кино, поездки в Ленинград на сутки-двое, иначе не проживешь, оклады мизерные, жалуйся только на себя, ну, а мне как представителю райкома можно было поплакаться в жилетку.

Кстати, грозный лев по отношению к актерам, Охлопков превращался в шелковую кошечку, подобострастно заигрывал с молодым инструктором райкома, видимо, на всякий случай. Даже жалко было на него смотреть. По-видимому, такой стиль входил в правила игры и какие-то перспективные планы.

В моей «группе» только Александр Васильевич Свешников — в ту пору директор Консерватории — держался независимо, а соратником моим был директор ГИТИСа, знаменитый балетмейстер Ростислав Захаров, бессменный председатель всех наших районных жюри самодеятельных конкурсов — а у нас были очень сильные и талантливые коллективы на предприятиях, в вузах, училищах. Смотры и фестивали проходили на ура. И везде я оказывался заместителем председателя жюри (чтобы было на кого ссылаться в случае чего).

Ничего вне партии, ничего помимо партии. Тридцатилетний инструктор райкома — не горкома, не ЦК! — представитель реальной власти, хозяин положения, с ним строит отношения — причем неприятно льстивым образом — сам главный режиссер. Прожил бы без этого инструктора театр? Разумеется. Но внимание власти было важным — и потенциально опасным, в том числе для актеров. Пусть эта власть и была представлена совсем молодым человеком, который и сам мечтал стать актером, и любил, и жалел их, ел те же в который раз упомянутые сосиски и пил ту же бурду в театральном буфете.

Бурная жизнь, скверное питание в столовках и буфетах сделали свое дело: обострилась моя язва, нажитая в военные годы, всё чаще стал я попадать в больницы, лечение не очень помогало — тут я усвоил мудрую пословицу: все болезни от нервов. Но соскочить с карусели уже не мог. Плюс — мои профессиональные заботы.

Отцу запретили курить. Раза два в жизни я видел отца с сигаретой — это когда он выпивал с друзьями. Брата — лишь однажды, когда он на глазах у мамы закурил на кухне. К ее невероятному ужасу. Потушил сигарету и вперился в окно кухни в нашей старой квартире на Ленинском проспекте — с видом на торец соседнего дома. Это была сигарета отчаяния — он тогда разводился с первой женой. Меня это мало волновало — я крутился рядом и втягивал ноздрями запах запретного…

…Воздух после летнего дождя пахнет ароматизированными советскими сигаретами «Золотое руно». На белом фоне — корабль аргонавтов. Черный верх, и по нему золотыми буквами — «Золотое руно». Сигареты мы прятали в лесу в тайниках. Ну хотя бы потому, что только закончили то ли первый, то ли второй класс. Надо было скрывать это дело от взрослых, ну и от приятелей. Все-таки пачка стоила приличных денег, да и не продавали сигарет детям, что усугубляло дефицитность этого товара.

Что еще составляло ось запретного? Болгарские «БТ», «Родопи», «Ту-134», «Стюардеса» — именно что с одним «с», любимая брежневская «Новость» с причудливым белым фильтром, «Столичные», наконец. Перезагрузка по-брежневски — «Союз-Аполлон». Как первые «Жигули» несли в себе настоящие итальянские детали, так и эти сигареты поначалу содержали в себе вирджинский табак.

А у нас? Да что у нас… Встречаются директора одесской табачной фабрики и черкасской. Одесский директор спрашивает:

— Что вы такого кладете в свою «Приму», что она лучше нашей выходит?

Черкасский директор отвечает:

— Кладем туда опилки, стружки, мелкие щепочки, ветошь, а сверху — немножко табачку.

— А, так вы еще туда табак кладете!

А потом в этой жизни я видел многих выдающихся курильщиков. Попробуйте, например, несколько десятков лет быть ответсеком второй по важности газеты в советской (а потом и постсоветской) стране, все эти годы курить «Беломор» фабрики им. Урицкого и сохранять здоровье…

На жалобные просьбы отпустить меня в отпуск, положенный по закону для работы над диссертацией, секретари РК только улыбались и говорили: «Это ни к чему». Так я и корпел над наукой только по ночам, что не прибавляло, конечно, здоровья. При этом приходилось брать дополнительную работу в ВЮЗИ — проверки контрольных и курсовых работ студентов по 1 рублю за контрольную и целых 2 рубля за курсовую, на которые надо было составлять развернутые рецензии, выборочно обсуждаемые на заседании кафедры. Участвовал я в приеме экзаменов у несчастных заочников, которым всегда сочувствовал и получал нагоняи от завкафедрой за «либерализм», то есть за четверки и пятерки, которые я щедро раздавал замученным работникам милиции и прокуратуры, понимая, из чего состоит их жизнь. Наконец, я понял, что дальше так дело не пойдет: или-или — или диссертация, или такие нагрузки. И начал искать отходной путь.